ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ВОЖДЯ

Текст статьи

🔥ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
1

Тайный советник вождя-9... Весь ноябрь 1943 года для Сталина и его ближайшего окружения прошёл под знаком подготовки к небывалому и важнейшему политическому событию — к первой в истории встрече руководителей трех великих держав, противостоявших государствам оси Рим — Берлин — Токио. Работа велась в обстановке строжайшей секретности. А чем выше секретность, тем меньше привлекается исполнителей. На плечи особо доверенных людей в Наркомате иностранных дел, в Наркомате обороны, в Генштабе, в органах НКВД — НГБ легла большая нагрузка и, конечно, ответственность. Продумывались, просчитывались, согласовывались различные варианты вплоть до мелочей. Сам Иосиф Виссарионович, советуясь с Молотовым, разрабатывал основную линию поведения, определял главные цели предстоявших переговоров. Прежде чем принять решения, не спеша «раскладывал по полочкам» все доводы «за» и «против».
Летом 1941 года, когда немцы двинули войска на восток, Черчилль заявил: «Опасность, грозящая России, — это опасность, грозящая нам и Соединённым Штатам». Бороться с сильным врагом лучше было сообща. Совместными усилиями разгромить германо-итальянский фашизм и японский милитаризм — такова была платформа, объединившая страны антигитлеровской коалиции. Но каждая из этих стран искала свои, наиболее выгодные ей, пути решения проблемы, имела свои взгляды на конечные результаты, на будущее. Наши планы сводились в общем к тому, чтобы понудить союзников к быстрейшему открытию давно обещанного Второго фронта, скорее и с меньшими жертвами закончить войну, получить материальную и политическую компенсацию за понесённые утраты, установить порядок, гарантирующий длительный мир на земле.

Наша позиция была простой, открытой и поэтому прочной. При этом Сталин и Молотов не строили иллюзий насчёт откровенности наших временных друзей по несчастью, особенно Черчилля, считали, что эти друзья будут вести двойную, а то и тройную игру, будут ловчить, торговаться: это вообще в характере англосаксов. Понятно, что по ряду вопросов англичане и американцы станут проводить общую линию, навязывая нам свои решения. Конечно, и те, и другие заинтересованы в разгроме Германии и Японии — это на поверхности. Но как? И англичане, и американцы желали бы в затянувшейся войне руками немцев ослабить Россию, вплоть до ликвидации Советского государства. Таков их общий политический фронт — явный и тайный. А имеются ли трещины, могущие расколоть монолит, уменьшить его весомость?
Тайный советник вождя-9... Молотов обратил внимание Сталина на расхождения между правящими кругами Англии и США, быстро нараставшие после наших побед под Сталинградом и в Курско-Орловской битве. Перелом в ходе войны наступил, рано или поздно она закончится победой союзников. А что дальше? Задача ослабевшей в войне Англии состояла в том, чтобы сохранить свою мировую колониальную империю и по-прежнему править на морях и на половине земной суши. А усилившаяся Америка стремилась к установлению своего господства над миром — Pax Americana. Именно в этом принципиальном расхождении и видел Молотов щель, в которую следовало вбивать клинья, дабы расколоть монолит. А Сталин, со свойственным ему практицизмом, воспринял эту мысль как руководство к действию. И предпринял ход, гениальный по простоте и важнейший по своим политическим последствиям.
Несколько часов провёл Иосиф Виссарионович над большой схемой Тегерана, испещряя её пометками. Не менее тщательно изучал план нашего посольства в иранской столице. Судя по всему, остался доволен… Да, я ещё не объяснил, почему именно Тегеран был выбран местом встречи «большой тройки». Ясно, что престиж каждого государства требовал, чтобы конференция состоялась на нейтральной почве. При этом (редкий случай!) полностью совпали интересы Советского Союза и Англии. В северном и центральном Иране находились советские войска, введённые туда в начале войны в соответствии с договором 1921 года. А на юге Ирана расположились войска английские, обеспечивавшие доставку грузов из Персидского залива в СССР. Соответствующие органы той и другой стороны имели возможность позаботиться о безопасности своих делегаций. У Сталина был ещё один веский довод: как Верховный Главнокомандующий, непосредственно ведущий войну, он не мог надолго покидать своё государство. А Тегеран вот он, рядом. И связь с Москвой постоянная, надёжная.
Возражал Рузвельт. Слишком, дескать, далеко от Америки, придётся лететь на край света. К тому же конституция запрещает президенту на длительный срок покидать Вашингтон. Но в данном случае срок — понятие относительное, и, покапризничав для престижа, Рузвельт в конце концов согласился. А это, в свою очередь, дало возможность Сталину сделать тот гениальный ход, о котором я упоминал, а теперь расскажу подробней.
Иосиф Виссарионович любил поразмышлять вслух, в присутствии доброжелательного слушателя. Не потому, что нуждался в возражениях и поправках; а скорее из-за того, что расхаживать по кабинету и толковать с самим собой было просто скучно.
Да и вообще — не тронулся ли умом человек?! При этом слушатель должен был обладать по крайней мере двумя качествами: терпением и молчаливостью. И того, и другого у меня было достаточно. Как и у Вячеслава Михайловича Молотова. Он, случалось, слушает, слушает Сталина и полчаса, и час. Вот Иосиф Виссарионович и себя убедил, и Молотова вроде бы тоже. «Ну что, Вече, я прав?» А тот в ответ: «Нет, не прав». И несколькими фразами опрокинет все рассуждения. Но так бывало редко, гораздо чаще Молотов соглашался со Сталиным, добавляя к его умопостроениям некоторые штрихи.
Изучив схему Тегерана и план расположения советского посольства в Иране, Иосиф Виссарионович, в моем присутствии, рассуждал таким образом:
— Черчилль, как наш Каганович: упрям, тяжеловесен, ломит, как кабан, через любую преграду, умеет добиваться своего и напором, и убеждением. А Рузвельт умнее, дальновиднее, тоньше и впечатлительней, к тому же устаёт быстро из-за болезни и от этого податливей, уступчивей, особенно по вопросам второстепенным. Между нашими сторонами меньше противоречий, чем у нас с Англией, нет застарелых претензий. Значит, Рузвельт в большей степени наш союзник. Но надо вывести его из-под влияния Черчилля. Чтобы там, в Тегеране, они не встречались вдвоём, не вырабатывали в ходе совещания свою общую линию. Разделить их нужно, позаботиться о больном человеке. Пригласим его остановиться в нашем посольстве. В главном особняке. Он уже подготовлен для американского президента. Есть все удобства. Вокруг большой парк. Тишина. Чистый воздух. Высокий надёжный забор отделяет от города. Чего ещё надо?
— Рузвельта уже приглашали поселиться в английском посольстве, — не сдержался я. — Там же, у англичан, и переговоры вести. Но президент приглашение отклонил: он будет чувствовать себя более независимым не в гостях, а в стенах своей американской миссии.
— Не убедительно приглашали, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — В нашем особняке условия гораздо лучше, чем у англичан. Просторные апартаменты. И тут же рядом большой зал для пленарных заседаний. Вкатывайся на коляске без пересадок. Устал — вот она дверь в твоё жильё, катись отдыхать. Но это не главный довод. А главный — безопасность всех участников конференции, в первую очередь самого Франклина Рузвельта. О нас и об англичанах беспокоиться особенно нечего. Наши посольства примыкают одно к другому, каждое надёжно охраняется. Перегороди улицу высокими щитами — и гуляй спокойно по такому коридору из одной усадьбы в другую. А вот до американской миссии на окраине города от нас полтора километра. Это значит, что Рузвельту, Черчиллю и мне придётся ездить туда-сюда по улицам восточного города. А что за улицы в Персии? Два осла с вьюками не разойдутся. Людей полно, торгашей полно, нищих полно — толпа, крик, шум. Попробуй уберечься от снайперов, от диверсантов, от бомбометателей. С учётом того, что Тегеран всегда был бойким перекрёстком между Востоком и Западом, а сейчас особенно. Из Европы, спасаясь от немецких, итальянских, испанских фашистов, хлынул туда поток беженцев разных национальностей. Немцы просто не могли не воспользоваться возможностью заслать с этим потоком свою агентуру. Тем более, что ещё до войны гитлеровская спецслужба имела в Иране свою разветвлённую сеть. Она не вскрыта до сих пор, а её руководитель, резидент абвера Шульце-Хольтус, до сих пор, по сведениям нашей и английской разведки, действует под видом муллы в окрестностях Тегерана, а его сторонники — в самом городе.
— Рузвельт знал об этом, когда дал согласие на встречу в Тегеране.
— Это ему было известно, — с оттенком снисходительности согласился Иосиф Виссарионович. — Но ни Рузвельт, ни Черчилль не знают, что в каком-то звене союзников есть утечка информации, что немцам известно, где и когда состоится встреча руководителей трех держав. Заманчивая и реальная возможность для Гитлера одним махом срубить три главных головы и обеспечить себе преимущество с самыми радужными последствиями. По данным нашей разведки, в Тегеран засланы до ста опытных немецких диверсантов из числа тех, кто недавно выкрал из-под носа охраны итальянского дуче Муссолини. Руководил той операцией любимец Гитлера, авантюрист Отто Скорцени — шеф эсэсовских террористов и диверсантов VI отдела Главного управления имперской безопасности. Теперь он возглавляет операцию «Дальний прыжок», цель которой — ликвидировать в Тегеране всю Большую тройку и разом изменить ход войны. Мы сообщим обо всем этом президенту Рузвельту, чтобы он осознал: на территории Ирана находятся наши войска, соответственно действуют органы нашей разведки и контрразведки. В советском посольстве мы гарантируем стопроцентную безопасность. В противовес тому риску, которому Рузвельт подвергнет не только себя, но и Черчилля, и меня, если нам по нескольку раз в день придётся ездить по улицам в американскую миссию. Полтора километра городского пути обезопасить трудно. А немцы, как мы знаем, попытаются не сразу уничтожить Рузвельта, а похитить его, держать заложником, диктовать свои условия. Это убедительно?
— Американцы захотят доказательств.
— Мы удовлетворим их любопытство, — опять же не без лёгкой иронии произнёс Сталин. — У нас есть донесение из группы Медведева, которая действует в районе Ровно. Одному нашему разведчику, удачно выступающему в роли офицера вермахта, предложено перейти в СС, включиться в подготовку важной операции, которая будет проведена Отто Скорцени в Тегеране. Офицеру обещаны повышение в звании и награда.
— Значит, немцам известно?
— Это не столь важно, — поморщился Сталин. — Важна реакция Рузвельта. Вече уже говорил по этому поводу с Гарриманом. Подчеркнул: если с Черчиллем или со Сталиным произойдёт несчастье на пути в американскую миссию, ответственность за это ляжет на Рузвельта. Если, конечно, он не воспользуется нашим сердечным и разумным приглашением. Совесть его загрызёт. Гарриман разделяет нашу точку зрения и со своей стороны будет влиять на президента.
Тайный советник вождя-9... Доводы Сталина были весомыми. В конечном счёте они подействовали на Рузвельта. К большому неудовольствию Черчилля, американский президент остановился в советском посольстве, по соседству с Иосифом Виссарионовичем. Они могли встречаться и беседовать до и после заседаний, чего практически был лишён английский премьер. Из насторожённого соперника Рузвельт превратился в доброжелательно настроенного гостя, достойно и благодарно воспринимавшего оказывавшееся ему щедрое внимание и высокое уважение. Это не говоря уж о том, что особняк, в котором остановился Рузвельт, стараниями молодого Сергея Берии и его помощников был основательно оснащён подслушивающей аппаратурой, которая передавала не только сами разговоры, но и оттенки, эмоциональную краску слов и фраз. Так что ещё до начала политической баталии Сталин если не наполовину, то во всяком случае на треть предопределил в свою пользу успех сложнейших дискуссий.
Для меня во всем этом деле неясным осталось вот что: известно ли действительно было немцам время и место встречи руководителей трех великих держав? Были ли реальными сообщения наших разведчиков из-под Ровно и из других регионов о том, что в Тегеран заброшено сто диверсантов, которые под руководством Скорцени должны обезглавить антигитлеровскую коалицию? Немецкие диверсанты и разведчики в Тегеране, безусловно, имелись, и в большом количестве. Наверно, больше, чем сто. Ну, а все остальное? Впрочем, не так уж важно, где безусловная правда, а где правдоподобная выдумка. Главное, что Сталин осуществил задуманное.
С самого начала подготовки к конференции Иосиф Виссарионович решил: наша делегация должна быть небольшой, но сильной и авторитетной. Кроме самого Сталина, в неё включён был нарком иностранных дел Молотов. А вот третья кандидатура — военного представителя — определилась не сразу. По логике должен был ехать Жуков, как член Ставки, как первый заместитель Верховного Главнокомандующего, хорошо знающий положение на фронтах. Ну и как выдающийся полководец, чьё имя было известно и у нас, и за рубежом: его мнение по военным вопросам было бы веским. Но Сталин, советуясь с членами Политбюро, сказал: «Нет, товарищу Жукову нельзя покидать свой пост. Мы не можем оголять наше военное командование. Он должен вести войну, пока я буду там, в Тегеране». А оставшись с Молотовым и со мной, присовокупил ещё один довод: «Жуков прямой, как штык. Он не политик, не дипломат, может поскользнуться на паркете. Тем более при встрече с американским госсекретарём». Иосиф Виссарионович произнёс это вполне серьёзно, но ни Молотов, ни я не удержались от улыбки, понимая, что он имел в виду. Несколько месяцев назад в кремлёвском зале заседаний, где присутствовало много людей, в том числе военные и дипломаты, зашёл разговор о том, что Черчилль, как и в прошлом году, возможно, приедет в Москву.
— Ну и Хелл с ним! — громко сказал, как выругался, Жуков, причём фамилия прозвучала несколько искажённо и кое-кому резанула слух, особенно дипломатам. Даже Сталин замер на несколько секунд, смекая, пропустить ли грубость мимо ушей или осадить маршала. Однако быстро нашёлся. Когда-то, ещё при жизни Надежды Сергеевны Аллилуевой, он начал самостоятельно изучать английский язык, который, в отличие от немецкого, плохо давался ему. Он забросил это дело, но кое-что осталось в памяти.
Тайный советник вождя-9... Товарищ Жуков, почему вы так недружелюбно настроены, почему черт с ним? (Hell — по-английски — черт.)
— Потому, товарищ Сталин, что ни Черчилль, ни этот Хелл Второго фронта нам не привезут. Никаких результатов. — Жуков опять, и теперь уже подчёркнуто «подправил» сразу две фамилии.
— Какой странный язык, — тая улыбку, произнёс Иосиф Виссарионович. — Пишется одно, а читается другое. Написано вроде бы Ливерпуль, а произносится как Манчестер. Вы уж поаккуратней с произношением.
— Постараюсь, товарищ Сталин, — заверил Георгий Константинович.
В ту пору наши дипломаты и военные много общались с американцами и англичанами, бывали застолья с основательным возлиянием, кто-то кому-то рассказал про случай с Жуковым в качестве весёлого курьёза, случай получил известность, дошло и до Корделла Хелла, не лишённого, вероятно, чувства юмора: он посмеялся, но, кажется, не обиделся. И не забыл, разумеется.
Не знаю, какой из двух приведённых Сталиным доводов. Против поездки Жукова в Тегеран оказался более серьёзным, но факт остаётся фактом: вместо Георгия Константиновича в состав делегации был включён другой маршал — Климент Ефремович Ворошилов, деятель не столько военный, сколько военно-политический, в общении с высокопоставленными иностранцами поднаторевший.
Открыть конференцию намечено было 28 ноября. Сталин покинул Москву на несколько суток раньше. Дело в том, что Иосиф Виссарионович, весьма ценивший авиацию, заботившийся о её развитии, сына определивший в лётчики, сам возможностями скоростного транспорта не пользовался, предпочитая поезд или автомашину — даже на дальнее расстояние. Непривычен, старомоден был, а может, неважно чувствовал себя в воздухе. Вот и на этот раз решил ехать до Баку в салон-вагоне своего спецпоезда. Поздно ночью я и ещё несколько человек проводили Иосифа Виссарионовича на вокзал. Машина въехала на перрон, Сталин поднялся в тамбур, помахал рукой, и состав сразу же тронулся.
В Баку делегацию ожидали два пассажирских самолёта типа Ли-2. Они прошли специальную проверку на техническую надёжность, были переоборудованы со всем возможным комфортом. Имели, в частности, звуконепроницаемые салоны, в которые почти не проникал шум двигателей. Командиром одного экипажа был сам командующий авиацией дальнего действия генерал-полковник А. Голованов. Другой экипаж возглавлял полковник В. Грачев. Предполагалось, что Сталин полетит в машине Голованова, но Иосиф Виссарионович рассудил иначе. «Генералы водят самолёты от случая к случаю. Полетим с Грачевым, это надёжней. И фамилия подходящая». Запасной экипаж стал основным. Он благополучно доставил Иосифа Виссарионовича в Тегеран, а потом обратно — в Баку. Единственный, кстати, экипаж, удостоившийся чести и доверия возить Сталина. Насколько я знаю, ни до, ни после этого вояжа Иосиф Виссарионович в воздух не поднимался.

 

 

2

Тайный советник вождя-9... Тегеранская конференция давно изучена, описана в разных ракурсах, обросла легендами. Много сказано правды, но и нафантазировано с три короба. Бесспорно одно: встреча руководителей трех великих держав стала событием воистину историческим по своим важным последствиям. Решения Большой тройки, принятые тогда, заметно повлияли на ход войны, на послевоенное мироустройство. Сказываются они и до сих пор. Взять хотя бы деятельность Организации Объединённых Наций, основа которой была заложена в Тегеране.
Одним из важнейших был, естественно, вопрос об открытии Второго фронта. Доколе же Советскому Союзу нести на себе основную тяжесть войны?! Доколе союзники будут отделываться обещаниями?! Как ни ловчил Черчилль, пытаясь выдать за Второй фронт бои в Северной Африке и в Италии, спокойная твёрдость Сталина и поддержка Рузвельта, оценившего справедливость требовании советской делегации, преодолели сопротивление англичан. Как ни хитрил Черчилль, стараясь доказать, что союзникам выгоднее всего развивать активные действия на Балканах (а значит, упредить продвижение советских войск в южную и центральную Европу. — Н. Л.), замысел его завершился провалом. Вторым фронтом можно было считать только широкомасштабную высадку союзников во Франции, только появление их на важном стратегическом направлении могло отвлечь с советско-германскою фронта какую-то часть немецких дивизий.
Черчилль горячился, возражал, протестовал, по под давлением Сталина и Рузвельта вынужден был дать согласие на проведение операции «Оверлорд» — на высадку во Франции весной 1944 года. А когда Сталин, сославшись на многочисленные невыполненные обещания по этому поводу, на желание советской стороны знать полную правду о предстоящей операции, чтобы соотносить с ней свои планы, предложил назвать конкретную дату хотя бы в пределах двух недель, сообщить основные данные замысла и фамилии ответственных исполнителей, Черчилль заявил высокомерно: «В военное время правда столь драгоценна, что её должны оберегать телохранители из лжи». «Значит, и на этот раз могут быть изменения?» — напрямик спросил Сталин. Черчилль пожал плечами. А Рузвельт, смягчая конфликт, поспешил заверить советскую делегацию, что все будет выполнено в намеченный срок. Но даже и после такого заявления американского президенты Черчилль оттягивал начало «Оверлорда» сколько мог, сберегая своих солдат, придерживаясь принципа: чем больше немцы и русские ослабят себя в драке, тем легче будет справиться с одними, а если понадобится, то и с другими. Войска союзников высадились на побережье Франции не весной, а лишь 6 июня 1944 года.
В дни, когда шла конференция Большой тройки, ещё далеко было до окончания войны, ещё застилал горизонт истории туман неизвестности, смешанный с пороховым дымом, однако американцы и англичане настояли на том, чтобы обсудить послевоенное устройство Европы, в частности, Германии. Особенно стремился к этому Рузвельт, желавший если не навсегда, то по крайней мере надолго предотвратить угрозу новой агрессии со стороны государства, дважды развязывавшего кровавую мировую бойню. Американский президент предложил план чёткий, категоричный, но, мягко говоря, несколько наивно-самоуверенный. По замыслу Рузвельта, Германию нужно было разделить на пять отдельных независимых государств: Баварию, Саксонию и т. д. Кроме того, из состава Германии выделялись Рурская и Саарская области, а также районы Кильского канала и Гамбурга: они переходили под управление Организации Объединённых Наций или специально созданного для этой цели общеевропейского органа. Короче говоря, Германия как единая сильная страна прекращала существовать. И никакой больше угрозы со стороны пресловутого прусско-немецкого милитаризма. Тишь да гладь во всем мире.
Иосиф Виссарионович сразу усмотрел в американо-английском плане изъяны, сводившие на нет весь замысел, казавшийся на первый взгляд выполнимым и перспективным. Не вступая в спор, Сталин корректно изложил свои соображения. Как только этот замысел станет известен немцам, фашистская пропаганда воспользуется им для ещё большего разжигания национализма, ненависти к антигитлеровской коалиции. Немцы будут сражаться с двойным и тройным упорством, отстаивая не государственный строй, не Гитлера, а то, что несравненно дороже каждому, — своё Отечество. И как ни разделяй страну на части, как ни изолируй их, но Германия есть и будет единым организмом с единой культурой, экономикой, территорией, языком. Стремление к воссоединению будет нарастать, создавая напряжённость на континенте. Рано или поздно отдельные части страны вновь сольются, преодолев все преграды, — возможно, новой войной. И вообще: разве можно валить ответственность за злодеяния фашистской верхушки на все население?!.. Вот тогда и образовалась, оформилась замечательная фраза Сталина о том, что «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство германское остаются». Появился лозунг, определивший впоследствии паше отношение, — отношение победителей, — к поверженному противнику. С этим лозунгом наши войска вступили в Германию, ожидавшую от нас кровавой мести за причинённые нам беды и страдания, вплоть до искоренения носителей зла вместе с их очагом. Но слова Сталина вселили немцам надежду на спасение, на прощение, на выживание. И остудили справедливые, но чрезмерные страсти наших бойцов.
В Тегеране решение по Германии не было принято, отложили на будущее: убедил Иосиф Виссарионович своих коллег. Да, не зря мы в Москве тщательно готовились к конференции Большой тройки. Наша делегация имела прочные, обоснованные позиции по всем пунктам. Черчилль пытался добиться своего самоуверенным напором, эмоциями, экспансивностью, по такой метод, даже подкреплённый находчивостью, далеко не всегда помогал ему. Рузвельт был рассудительней, стремился к объективности, к справедливым, устраивавшим всех решениям. А основным оружием нашей делегации были логика, точность, убедительность фактов. Пример тому — хотя бы определение послевоенной границы между Советским Союзом и Польшей.
Все участники конференции были согласны с тем, что Польша должна стать экономически сильным, независимым государством, дружественным по отношению к Советскому Союзу. Территориальные интересы её будут удовлетворены за счёт побеждённой Германии. Для Рузвельта, как и для Сталина, все было ясно. Однако премьер-министр Англии, всегда имевший в Польше особые интересы и побуждавший её к конфронтации с Россией, и на этот раз не удержался от того, чтобы выторговать для себя какую-то выгоду. Со скрежетом зубовным признав границу между Польшей и СССР, установленную в 1939 году, после возвращения в родное лоно Западной Украины и Западной Белоруссии, подтвердив тем самым законность так называемой «линии Керзона», которая была предложена самими же англичанами после нашей гражданской войны, Черчилль начал оспаривать некоторые существенные детали этой линии, особенно южной её части. Предъявил карту, на которой линия проведена была восточнее Львова, что означало — этот большой город должен был отойти к Польше. При этом Черчилль, подогретый солидной порцией коньяка, настойчиво утверждал, что никакого другого начертания границы не существует.
Иосиф Виссарионович не стал возражать, только переглянулся с Молотовым. Тот кивнул своему помощнику, который вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с чёрной папкой солидного размера. Извлёк из неё и расстелил на столе большую старую карту, на которой чётко прослеживалась нанесённая когда-то линия раздела. Это была карта, над которой потрудился сам лорд Керзон. Чтобы не осталось никаких сомнений, Молотов зачитал и предъявил Черчиллю текст радиограммы, подписанной опять же самим Керзоном. В ней перечислялись населённые пункты, расположенные восточнее и западнее намеченной границы. Львов, конечно же, принадлежал России. Черчилль недовольно засопел, потеряв все свои легковесные козыри. А Рузвельт, как рассказывал Ворошилов, опершись на подлокотники кресла и всем телом подавшись вперёд, с любопытством наблюдал за необычной дискуссией. Как азартный зритель на увлекательном спортивном состязании. Его, заокеанского властелина, не очень-то интересовало, на сколько километров туда или сюда будет передвинута какая-то там европейская граница, его привлекал сам процесс спора, в котором агрессивная наглость одной стороны столкнулась со спокойной уверенностью другой. По утверждению Ворошилова, уважение и чуть ли не восторг светились в глазах президента, когда Сталин почти без слов одержал убедительную аргументированную победу… Вполне возможно. Считается, что люди ущемлённые, с физическими недостатками, углублённые в себя, как правило, весьма любопытны и азартны. А для такой натуры, как Рузвельт, особый интерес представляла, вероятно, схватка интеллектуальных борцов.

 

 

3

Тайный советник вождя-9... Из Тегерана пришло сообщение: Лукашову срочно выехать в Сталинград. Ясно, что вызывал Иосиф Виссарионович, но зачем? И почему туда? Ну, сборы привычны и недолги — походный чемоданчик всегда наготове.
В приволжском городе на вокзале меня встретил Власик. Повёл в дальний конец станции. На том самом запасном пути, где стоял в восемнадцатом году поезд Сталина, я увидел знакомые, старого образца, вагоны. В салоне навстречу мне вышел Иосиф Виссарионович: улыбающийся, довольный, будто помолодевший, сменивший официальный маршальский мундир на привычный полувоенный китель. Сразу предупредил: час на отдых и отправимся в город.
К поезду подали три лимузина. Сталин облачился в свою старую простую шинель без пуговиц и знаков различия, надел фуражку, по-моему, ту самую, которую носил на гражданской войне. Только не набекрень, по-казацки, как прежде, а без всякой лихости. И буйная шевелюра, увы, не виднелась из-под неё. Иосиф Виссарионович сел в среднюю машину рядом с водителем. На заднем сиденье разместились Ворошилов, Власик и я.
Ехали медленно. Сталин помалкивал, разглядывая руины. Ворошилов, который уже побывал в этом городе после боев и видел его разрушенным, теперь возбуждённо рассказывал о том, что было на конференции. Как Черчилль в торжественной обстановке вручил Иосифу Виссарионовичу большой меч с двуручным эфесом и инкрустированными ножнами, изготовленный лучшими английскими мастерами. С выгравированной на лезвии надписью: «Подарок короля Георга VI людям со стальными сердцами — гражданам Сталинграда в знак уважения к ним английского народа». Этот почётный меч уже передан героическому городу.
— Клим, посмотри, — вмешался Иосиф Виссарионович. — Кажется, здесь ты жил с Екатериной Давыдовной? Узнаешь?
— Похоже, — неуверенно произнёс Ворошилов.
— Здесь, — подтвердил Власик. — Николай Алексеевич тоже потом в этом доме квартировал.
Я вгляделся. Нет, ничего нельзя было определить. Ночной полумрак, наполовину рухнувшая стена, груды битого кирпича. Уничтожено, исчезло все, что сделано было человеческими руками. Неизменным осталось только то, что сотворила природа. Я сразу узнал место, когда мы вышли из машины и остановились на краю крутого берегового откоса. Земля была изъязвлена воронками, окопами, какими-то ямами, но это были всего лишь поверхностные шрамы, общий абрис остался прежним.
— Знаете, что предложил нам Черчилль? — негромко заговорил Иосиф Виссарионович. — Он сказал, что Сталинград является символом мужества, стойкости русского народа и вместе с тем символом невероятных человеческих страданий. Надо сохранить этот символ на века, чтобы потомки могли ощутить здесь величие победы и ужас войны. Сохранить как предупреждение будущим поколениям. В этом он прав. Но он посоветовал не трогать руины, оставить их, как большой памятник для паломничества, для поминаний. А по соседству возвести новый, красивый город…
— И вы согласились?
— Нет, в этом Черчилль не прав. Можно и нужно сохранить какую-то разрушенную улицу или часть её в память об Отечественной войне. Но город мы должны восстановить, отстроить. Это ведь тоже символично. Это будет символ возрождения жизни. Ворошилов согласен со мной. А как считаете вы?
— Мечтать никогда не вредно. Но нам сейчас не до роскоши, людям жить негде, а восстановить город с уцелевшими домами, фундаментами, коммуникациями гораздо легче и быстрее, чем строить на новом месте.
— И это тоже, — кивнул Сталин и поправил съехавшую на глаза фуражку.
— Какое впечатление произвёл Черчилль? — поинтересовался я. — Впервые общение было долгим.
— Моё мнение о нем осталось прежним. Это господин, вечно беременный политикой. Двуликий Янус, утверждающий, что сейчас правда столь драгоценна, что её должны оберегать телохранители из лжи… Хотелось бы верить его обещаниям, но не могу заставить себя.
— А Рузвельт?
— Он внушает доверие. Это большой умный ребёнок. Непосредственный ребёнок, но себе на уме, — улыбнулся Иосиф Виссарионович.
Слушая Сталина, я одновременно думал о странностях судьбы, которая снова привела меня в город, так сильно изменивший когда-то мою жизнь. Здесь завязалась наша дружба с Иосифом Виссарионовичем, здесь впервые увидел я Ворошилова, Власика. И вот через четверть века, после многих событий, после многочисленных свершений и невозвратимых утрат, мы все четверо снова тут, на том же береговом откосе, где бывали и прежде. Совсем близко, за пологом темноты, стрежень Волги, где затопили мы баржу с пленными офицерами, где свёл я свои счёты с Давнисом и Оглы. Было ли все это?
Повернувшись к Власику, встретил его вопрошающий взгляд: «Помнишь?» Я молча кивнул: «Да, конечно».
Громкий голос Ворошилова возвратил меня к действительности. Климент Ефремович звал нас в машину, опасаясь, что простудимся на ветру. Мы пошли.
В ночь на 7 декабря 1943 года поезд с советской делегацией прибыл в Москву. После долгого отсутствия Сталин возвратился в столицу. А днём в печати появилось сообщение о Тегеранской конференции, была опубликована Декларация, подписанная главами трех великих держав и свидетельствовавшая о том, что солидарность антигитлеровской коалиции достигла зенита.

 

 

4

Тайный советник вождя-9... Среди многих поручений, коими обязывал меня или доверял мне Иосиф Виссарионович, одной из самых продолжительных и самых неприятных была необходимость постоянно знать, что представляют собой вооружённые силы Польши и вообще, что происходит у нашего беспокойного соседа, не подменяя, естественно, того отдела Главного разведывательного управления (ГРУ), который занимался странами Восточной Европы. Польская проблема существовала с давних пор, являясь причиной раздоров между Россией и Германией, между Советским Союзом и Великобританией. Но особенно интерес к этой проблеме возрос после Тегеранской конференции, наметившей обустройство послевоенной Европы. Для нас Польша — стратегическое предполье, обеспечивающее безопасность с запада. Великобритания, рассчитывавшая после победы господствовать над ослабленными войной странами Центральной и Западной Европы, намеревалась использовать Польшу, как и Балканы, в качестве буфера, барьера на пути распространения влияния нашей Великой державы. Черчилль готов был использовать любые средства в этой подспудной борьбе.
У Главного разведывательного управления своя специфика: там выводы, основанные на секретных сведениях, на документах, на фактах. От меня же требовалось другое — личное мнение по тем аспектам, которые в тот или иной момент интересовали Сталина. Моё мнение он сопоставлял с оценками специалистов, определяя собственное отношение. Касательно проблем польских это было для Иосифа Виссарионовича не только необходимостью, но и многолетней привычкой, с которыми, как известно, он расставался весьма неохотно.
Ещё в начале 1920 года, когда белополяки затеяли свой авантюрно-агрессивный поход на восток, захватив значительную часть Белоруссии и Украины вплоть до Киева, ещё тогда Сталин часто обращался к Александру Ильичу Егорову и ко мне с вопросами о Пилсудском, о строении и вооружении только что созданных польских войск; об их офицерских кадрах (все ведь из русской царской армии!), и о многом другом. Я знал и наших военных, судьбы которых так или иначе были связаны с событиями в Польше. Хотя бы Г. Гая (Гайка Бжишкяна), который удачнее некоторых других проявил себя в польской кампании, смог после контрудара противника вывести свою армию из окружения, пробиться на территорию Германии. Об этом я уже писал, как и о трагедии Гая, который пострадал при аресте из-за горячности своего характера (сбежал от охраны из вагона). То, что известно было о польской кампании, о польских войсках Егорову, Тухачевскому, Гаю и другим товарищам, обретавшимся теперь уже на ином свете, должен был знать и я: во всяком случае так считал Сталин. И едва возникала необходимость, обращался ко мне. Хорошо, что такая надобность появлялась не часто, однако я должен был постоянно находиться «во всеоружии», если и не помнить деталей, подробностей, то всегда иметь своё суждение.
Мнения наши по польским делам не совпадали, кстати, чаще, чем по другим позициям, но Сталин обычно признавал мою правоту. А заговорил я теперь об этом потому, что в сорок третьем году, перед Тегеранской конференцией и особенно после неё, стало ясно: польская проблема разрастается в крупное яблоко раздора между нами и союзниками, особенно между нами и англичанами, которые претендовали на особую роль в Польше. Не углубляясь в политическую сторону этого сложного конфликта, скажу немного о том, что касалось меня, — о стороне военной. Вскоре после того, как фашисты напали на нашу страну, советское правительство заключило соглашение с польским эмигрантским правительством Сикорского, обосновавшимся в Лондоне, о формировании польской армии, которая будет в оперативном отношении подчиняться нашему Верховному Главнокомандованию. Эту идею, кстати, опять же поддерживали англичане, явно желавшие иметь на нашей территории польские войска, поддающиеся влиянию британцев. На всякий случай. Мы согласились, хотя и знали капризность, амбициозность не обрусевших поляков. Хлопотно иметь с ними дело, но несколько добавочных дивизий на фронте не помешали бы нам. А дальше время покажет. Пусть повоюют поляки вместе с нами за свою Родину, не прятать же их за спинами наших бойцов.
Сформировать польскую армию намечалось на Урале к 1 октября 1941 года. Первоначально численность определялась в 30 тысяч человек, однако людские ресурсы оказались такими, что вскоре эту цифру увеличили втрое. Откуда кадры? На нашей территории находились десятки тысяч польских солдат и офицеров, пленённых и интернированных Красной Армией при освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии. Многие из них бежали к нам, не желая оказаться под немецким сапогом. Это были обученные воины, которых требовалось только организовать и направить. Кроме того — поляки, проживавшие в нашей стране, и не только на западных окраинах, но даже в Сибири, — потомки вольных и невольных переселенцев ещё с царских времён. Короче говоря, людей хватало. Вооружение должна была поставлять Англия. Но англичане, как известно, щедры лишь на обещания… Нам самим пришлось при скудных в то время возможностях выделять для поляков все: от продовольствия до пулемётов и артиллерийских систем. Англичане же «позаботились» лишь о кандидатуре командующего польской армией, навязав нам через Сикорского генерала Андерса. Я не мог без раздражения слышать эту фамилию и при первой возможности высказал Иосифу Виссарионовичу своё мнение.
— Почему вы так настроены против него? — спросил Сталин. — Потому, что Андерс командовал в двадцатом году кавалерийской бригадой в походе на Киев?
— Бездарно командовал. Ничего, кроме жестокости. И к подчинённым, и к мирным жителям. Каратель, а не офицер.
— Тем самым способствовал разгрому белополяков, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Гораздо хуже, если бы он удачно командовал своей бригадой. Но это прошлое, Николай Алексеевич, кто из нынешних польских генералов безгрешен перед нами? Других-то нет.
— Андерс выдаёт себя за католика, коих большинство в Польше, а на самом деле он протестант.
— Это имеет для нас значение?
— Во всяком случае характеризует его как приспособленца, жулика, человека бесчестного. Его нечистоплотность известна была в польской армии. Транжирил казённые деньги, содержал собственных скаковых лошадей, целую конюшню — за казённый счёт. Устраивал кутежи. Его уличали, переводили на другое место. Без повышения, но и не понижали. За двадцать лет командовал шестью разными бригадами — это своеобразный рекорд.
— Кто покровительствует ему?
— В лондонском правительстве Сикорского кандидатуру Андерса выдвинул епископ Гавлина. В первой мировой войне унтер-офицер немецкой армии. Андерс, кстати, тоже немецкого происхождения, по некоторым данным из курляндских баронов. Поддерживает Андерса его друг профессор Кот, дипломат и соратник Сикорского. Этим деятелям генерал служит верой и правдой.
— За своего ставленника они сами несут ответственность. За его моральные качества. Нам важно, как он будет командовать.
— Боюсь, как и в пресловутом «походе на Киев».
— Не допустим, — сказал Сталин. — Мы укрепим польскую армию нашими опытными военными советниками, мы направим туда надёжных польских товарищей.
— Андерс и его подручные не лыком шиты. Коммунистов подвергают остракизму, задвигают на низшие должности или вообще изгоняют. Как и тех польских офицеров, которые всерьёз намерены воевать с немцами.
— Что значит «всерьёз?» — нахмурился Иосиф Виссарионович. — Скажите прямо: польские дивизии готовы к отправке на фронт?
— Нет. Полученное от нас вооружение либо лежит на складах, либо рассеяно по разным полкам и дивизиям таким образом, что везде некомплект, недостача того или другого. Одна дивизия без винтовок и автоматов, другая без пулемётов и артиллерии. Нет ни единой полностью сколоченной части.
— Что это, неумение или саботаж?
— Позиция. Вот запись выступления Андерса на совещании доверенных офицеров штаба, — протянул я Сталину страницу текста:
«В связи с тем, что на советско-германском фронте положение тяжёлое, следует польскую армию перевести на юг, по возможности ближе к Афганистану, а в случае катастрофы на фронте вывести её в Персию или в крайнем случае в Индию или в Афганистан.
Исходя из этого, всех прибывающих в армию людей направлять не в запасные части, находящиеся на Урале, а в Ташкент и южнее.
Иметь своих представителей на узловых станциях, которым вменить в обязанность направлять людей на юг, чем поставить Советы перед совершившимся фактом и вынудить их согласиться на перевод армии».
Прочитав, Иосиф Виссарионович долго молчал, набивая трубку, прикуривая. Произнёс огорчённо:
— Да, вы правы — это позиция. И позиция не просто дезертира, а злонамеренного, сознательного противника. Нам каждый боец важен на фронте, а Андерс намерен увести за границу сто тысяч… Мы их одели, обули, вооружили, а они бегут от войны в такой трудный момент. Это нож в спину…
Сам собой возникает вопрос: мог ли в то время Сталин разрушить замысел генерала Андерса и его лондонских покровителей, не допустить предательского ухода поляков с нашей территории? Безусловно. Только зачем иметь в своём тылу крупное воинское объединение, явно не стремящееся сражаться на нашей стороне?! Разоружить, расформировать? Но люди-то, недружелюбно настроенные, останутся, ещё больше ожесточатся, затаятся, будут вредить. Да и не хотел Иосиф Виссарионович портить отношения с англичанами, которые очень поддерживали стремление генерала Андерса увести свою армию. И Сталин разрешил.
В те тяжкие дни, когда советские войска истекали кровью на подступах к Волге, когда в великой битве под Сталинградом решалась судьба не только нашего народа, но и всего человечества, в том числе и поляков, генерал Андерс со своими подручными вписал самые грязные, самые омерзительные страницы в историю Польши. Когда Россия, истощив людские резервы, отправляла в приволжские степи юнцов, стариков, инвалидов, чтобы остановить фашистские орды, с соседнего Урала и из тех же приволжских степей по ночам, втихаря отправлялись на юг, к иранской границе десятки тысяч крепких, здоровых мужчин самого боевого возраста от двадцати до сорока лет. Постыдно уклонялись от войны сытые, хорошо обученные солдаты. Впрочем, какие уж там солдаты — гнусные дезертиры! Девяносто шесть тысяч! Ровно столько, сколько мы потом взяли в плен немцев под Сталинградом! А польские дезертиры отсиделись в странах, где не звучали выстрелы. Спасли свои шкуры, но покрыли несмываемым позором себя и свой народ.
Сосчитаны только вооружённые польские военнослужащие, официально зачисленные в армию, которую увёл Андерс в Иран и далее. Но были и не занесённые в списки, были утаённые, были члены офицерских и солдатских семей, гражданская обслуга. По некоторым данным, общее количество беглецов от войны достигло трехсот тысяч. Многие ли из них понимали, что, уходя из Россия, с прямого пути, ведущего к освобождению Польши, они обрекают на муки, на уничтожение гитлеровцами своих родных и близких, ещё уцелевших на оккупированной территории?! Некоторые поляки плакали, но подчинялись своим командирам. Однако слезы — это не кровь.
Справедливость требует сказать, что, несмотря на приказы, на враждебную нам агитацию, на посулы и обещания, Россию покинули не все польские воины. Немало солдат и офицеров осталось в нашей стране с одним желанием — скорее попасть на фронт, сражаться с ненавистным противником. Главным образом — польские коммунисты. Были и те, кто по тем или иным причинам не попал в армию Андерса. Были советские граждане польского происхождения, готовые вступить в бой с фашистами. Были евреи, глубоко переживавшие за своих польских родственников. Эти люди, объединённые Союзом польских патриотов, обратились к Советскому правительству с просьбой о сформировании первой польской народной дивизии. Разрешение было получено, поддержка оказана.
В мае 1943 года возле деревни Сельцы на берегу Оки появились палатки нового военного городка. Со всего Советского Союза хлынули сюда добровольцы, может, и не такие опытные, как солдаты Андерса, но готовые отдать жизни свои за освобождение Полыни от гитлеровского ига. Их принимали польские офицеры — патриоты во главе с полковником Зигмунтом Берлингом, не запятнавшие свою совесть предательством. Так зарождалась польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, которая пройдёт потом славный боевой путь, кровью смывая позор андерсовской измены. Из этой дивизии, из добротного семени, вырастет и окрепнет Народное Войско Польское.

 

 

5

Тайный советник вождя-9... Примерно через полгода после того, как андерсовские «вояки» покинули нашу страну, польская проблема обострилась вновь, причём с самой неожиданной стороны, доставив беспокойство нашему руководству и весьма неприятные заботы мне лично. Прибыв по звонку Поскребышева в Кремль, я застал Сталина в таком раздражении, в каком не видел после истории со Светланой, когда дело дошло до пощёчины. Окно квартиры, выходившее на Царь-пушку, было открыто, но это не приносило прохлады, поздний летний вечер был таким душным, что Иосиф Виссарионович, сбросив китель, остался в бязевой солдатской рубахе. Придерживая правой рукой полусогнутую левую (ныла она иногда, а может, ушиб её), быстро расхаживал в полутьме от стены до стены. Спросил резко:
— Что известно о расстреле польских офицеров, взятых в плен в тридцать девятом?
— Собственно, ничего, — пожал я плечами. — Только заявления Геббельса и его молодчиков о том, что неподалёку от Смоленска в дачной местности Катынь якобы обнаружено массовое захоронение убитых поляков.
— Якобы или действительно? Когда, сколько, кто убивал, могут спросить Рузвельт и Черчилль. Что должен им ответить?
— Есть только заявления Геббельса, — повторил я. — В Катыни работает созданная немцами комиссия. Похоже, ещё одна пропагандистская атака.
— Клин между нами и союзниками, — сформулировал Иосиф Виссарионович.
— Пропагандистский крючок с новой наживкой.
— Польское правительство в Лондоне этот крючок заглотило. И по-моему, сделало это очень охотно. Слишком быстро и слишком шумно. Помогают немцам сеять недоразумения. А у нас никакого противоядия. Это недопустимо, Николай Алексеевич. Ну что мы скажем англичанам и американцам? Они не пройдут мимо, будьте уверены. А этим двум дуракам, Лаврентию и Меркулову, ничего, видите ли, неизвестно. Так они утверждают. Может сами и напортачили, а спрятать концы ума не хватило. Надеются, что пронесёт. Начните с этих болванов, поговорите с ними, пройдите по всей цепочке. Мы должны опираться на истину.
— Чтобы в любом случае не попасть впросак, — поддержал я. — Но в Катыни немцы.
— Пока немцы. А вы работаете здесь.
Значит, понял я, опять привычная схема: официальные органы ведут своё расследование, а я независимо от них готовлю объективные материалы для Иосифа Виссарионовича, чтобы он, сопоставив факты и мнения, сделал свои выводы.
Методика, конечно, плодотворная, но для меня все это — добавочные заботы, поиски, встречи с людьми, которых и видеть-то не хотелось. Я к тому же, если впрягался в воз, то тянул его — изо всех сил, иначе не мог, натура не позволяла, а силы были уже далеко не те, что прежде.
Считаю нужным поведать о своём видении и понимании катынских событий хотя бы потому, что конфликт этот не закрыт до сих пор. Наши враги на Западе, достойные наследники геббельсовской пропаганды, всякие там Би-би-си, «Свободы», картавые американские «голоса» и прочая антисоветская, антирусская шушера с завидным постоянством бьёт и бьёт в одну точку, продолжая раздувать катынские страсти, бессовестно манипулируя памятью погибших поляков. Повторяю, в общем, то, что в своё время докладывал Иосифу Виссарионовичу.
С чего началось? Летом 1942 года рабочие тодтовской (военно-строительной) организации, в которой под руководством немцев трудились лица разных национальностей (оружие им не доверяли), обнаружили среди деревьев ров, наполненный трупами, ещё не успевшими разложиться. Большинство составляли польские офицеры в своей традиционной форме, но были трупы и в русских гимнастёрках, и в гражданской одежде. Это были не погибшие в боях, не умершие от болезней, а главным образом расстрелянные. Тодтовские рабочие-поляки заинтересовались, естественно, прежде всего своими согражданами. Стали копать дальше, счёт трупам пошёл на сотни. Начались споры-разговоры, возникли вопросы. О случившемся сообщили в Берлин. Срочно прибывшие оттуда представители гестапо распорядились все работы в Катыни прекратить, ров засыпать и заровнять, рабочих-поляков разослать по другим строительным подразделениям, а наиболее осведомлённых ликвидировать. Ни единого сообщения не просочилось в печать. Над Катынью опустилась завеса секретности, и все же слухи о захоронении расстрелянных полностью пресечь не удалось, они продолжали распространяться, дошли до Польши. Назревал скандал, очень и очень невыгодный немцам в той обстановке, которая сложилась весной 1943 года.
Поражение под Сталинградом не только подорвало могущество фашистской армии, но и оказало огромное моральное влияние на сателлитов Германии, на население оккупированных государств. Пошатнулась вера в непобедимость Гитлера. Подняли головы противники немецких фашистов. Авторитет Германии резко упал. Она вынуждена была уже не столько диктовать свою волю захваченным странам, сколько искать их расположения, даже заискивать перед ними. Особенно перед населением тех стран, которые лежали на пути советских войск в Германию, тех территорий, на которых немцы рассчитывали измотать, остановить наступающие русские армии. А это прежде всего Польша и республики Прибалтики. Если не поддержка, то хотя бы нейтралитет населения этих территорий требовался теперь немцам. Нельзя было разжигать ненависть. Но фашисты натворили там уже столько чёрных дел, что сокрыть их становилось все труднее, заслоны секретности лопались то в одном, то в другом месте.
Известия о планах уничтожения целых народов, об истреблении евреев, цыган и поляков, о многочисленных лагерях смерти распространялись повсюду, но подлинных фактов, подлинных свидетельств о злодеяниях фашистов на контролируемых ими территориях было недостаточно. Дисциплинированные немцы умели хранить тайны. Лишь в сорок третьем году начала обрисовываться подлинная картина гитлеровского «нового порядка», удушливый запах печей фашистских крематориев ощутили жители не только Европы, но и всего мира. Получил известность целый пакет документов о поведении захватчиков в прибалтийских республиках. Приведу хотя бы один, он короткий и в то же время показывает положение не вообще, а в конкретном месте на конкретных примерах.

«Секретно! Государственной важности.
Шеф полиции безопасности и СД
Берлин, 12 октября 1941 года
Тираж 50 экз.
Обзор событий в СССР № 111
ЕВРЕИ В ЭСТОНИИ
К началу 1940 года в Эстонии проживали примерно 4500 евреев. Из них 1900-2000 жили в Ревеле. Крупные еврейские общины были в Тарту, Нарве и Пярну, в сельской же части Эстонии было мало евреев…
Во время продвижения германских войск по эстонской территории примерно половина евреев приготовилась к бегству, так как эти евреи сотрудничали с советскими властями и с ними же собирались бежать в восточном направлении. Лишь немногие были схвачены в Ревеле, поскольку путь к бегству им был отрезан. После занятия страны в ней, вероятно, находилось около 2000 евреев.
Созданная в момент вступления вермахта служба самообороны немедленно приступила к арестам евреев. Спонтанных демонстраций против евреев не было, так как население предварительно не получило разъяснений.
Поэтому с нашей стороны было предписано следующее:
1. Подлежат аресту все евреи мужского пола старше 16 лет.
2. Подлежат аресту все работоспособные еврейки в возрасте от 16 до 60 лет, живущие в Ревеле и его окрестностях. Их следует использовать на торфоразработках.
3. Евреек, живущих в Тарту и его окрестностях, разместить в синагоге и одном из жилых домов.
4. Подлежат аресту все работоспособные евреи и еврейки, живущие в Пярну и его окрестностях.
5. Подлежат взятию на учёт все евреи с указанием возраста, пола и степени пригодности для работ и на предмет помещения в сооружаемый лагерь.
Евреи-мужчины старше 16 лет, за исключением врачей и назначенных на должности старшин, под надзором зондеркоманд были казнены членами эстонских отрядов самообороны. В городе и окрестностях Ревеля казни продолжаются, так как поимка прячущихся евреев не закончена. Количество до сих пор расстрелянных в Эстонии евреев составляет 440.
По завершении этого мероприятия в живых останутся 500 — 600 евреек с детьми.
Сельские общины уже сейчас полностью свободны от евреев…
В качестве немедленных мер предусмотрены следующие:
1. Обязательное ношение всеми евреями старше 6 лет жёлтой размером не менее 10 сантиметров звезды, нашиваемой на одежду с левой стороны груди и сзади на спине.
2. Запрет на выполнение любых общественных работ и занятие промыслом.
3. Запрещение на пользование тротуарами, общественным транспортом, посещение театров, кино, закусочных.
4. Изъятие всех ценностей, принадлежащих евреям.
5. Запрет на посещение школ».

И все это — по отношению лишь к одной группе населения, только в одной маленькой республике, которую и на карте-то не разглядишь. А раздвиньте рамки пошире, на простор всех оккупированных стран, да ещё не таких дружественных, каковой немцы считали Эстонию, а государств, намеченных к уничтожению… Мерзость всплывала, преступления фашистов проявлялись, а тут ещё болезненные слухи о массовом расстреле поляков в Катынском лесу, грозившие окончательно испортить отношения немцев с поляками, превратить Польшу из надёжного тыла, из широкого предполья во враждебную территорию, в благоприятный плацдарм для противника, то есть для советских войск. Из уст в уста передавались сообщения о том, что в Катыни немцы расстреляли не только офицеров, но и женщин, и детей, привезённых из Западной Белоруссии, из самой Польши. Называлась ошеломляющая цифра — до 400000 убиенных. Ну, это слишком, я в это не верил. Однако молчание гитлеровцев подливало масла в огонь. Немцам требовалось переломить обстановку. И они решились на провокацию, преследуя, по моему мнению, двоякую цель: обелить себя и скомпрометировать нас. Катынь все ещё была у фашистов, они могли провести там любые мероприятия. А опыта фальсификаций им было не занимать.
Весной 1943 года немцы «открыли» наконец Катынь для общественности. Подняли пропагандистский шум, утверждая: злодейство совершили советские карательные органы. Дезинформация велась на высоком государственном уровне, в неё включились вслед за Геббельсом Гиммлер и Риббентроп. Были созданы комиссии: польская и «международная», из представителей дружественных Германии стран. Понятно, кого отбирали в эти комиссии. Первая из них прибыла на место 11 апреля. Ей продемонстрировали часть вскрытых захоронений. Самостоятельным расследованием они не занимались. Немцы принимали приехавших «гостей», как экскурсантов, водили, куда считали нужным, показывали и рассказывали то, что хотели. Членам первой и последующих комиссий, прошедшим по заранее подготовленным маршрутам, оставалось только подписывать протоколы. Суть сводилась к одному: профильтровав пленных офицеров в различных лагерях, выявив наиболее опасных и нежелательных, органы НКВД свезли их в одно место, в район Смоленска, где тайно уничтожили и захоронили. Примерное количество поляков — от 12 до 15 тысяч, точную цифру установить было трудно, так как в могилах имелось много «посторонних вкраплений», от истлевших трупов до совсем «свежих».
Во всех материалах комиссий, с какими мне довелось познакомиться, выделялась главная мысль: поляков расстреляли весной 1940 года и никак не позже, не летом или осенью 1941 года, когда в Катыни были уже немцы. То есть навязывался, утверждался вывод: польских офицеров уничтожили советские органы. В данном случае сроки решали все. Но вот аргументов было маловато. Да, собственно говоря, аргумент имелся только один: все комиссии ссылались на то, что немцы, выкопав и осмотрев 5 тысяч трупов, не нашли у них никаких бумаг (писем, дневников, квитанций, документов, справок и т. д.), датированных позже весны 1940 года. Датированных ранее, причём хорошо сохранившихся на трупах, оказалось якобы много и разных, а с весны — ничего. Но помилуйте — убедительно ли это? Немцы могли просто не предъявить комиссиям документы, противоречащие выдвинутой версии. Сожгли, и все тут. Возможны и другие варианты. Так что главная ссылка, подтверждавшая срок расстрела, для меня лично отпала сразу и полностью.
Как ни настраивали немцы членов комиссий, как ни отшлифовывали вместе с ними материалы, предназначавшиеся для опубликования, скрыть полностью все факты, «работавшие» против инициаторов акции, было невозможно, они просачивались, проявлялись если не прямо, то косвенно. Не имелось, например, подтверждений того, что в районе захоронений обнаружены стреляные гильзы русского образца. Зато немецких оказалось в изобилии: любой профан способен отличить немецкую гильзу от русской. У немцев кольцевой вырез, а у нас кольцевой выступ для выбрасывания гильзы при открывании затвора. И обоймы, соответственно, разные. И убиты были поляки немецкими пулями. Можно, конечно, выдать все это за хитроумие НКВД, предусмотрительно замаскировавшего своё преступление применением чужого оружия, но не слишком ли это сложно, не слишком ли высока оценка дальновидности наших органов — будто знали, что в Катынь немцы придут! И ещё. Трупы поляков, оказывается, хорошо сохранились, будто не пролежали кучно, едва присыпанными, три лета и три зимы.
Вот немецкий документ:

«Управление генерал-губернаторства
Телеграфный отдел
Телеграмма № 6
Отправитель: Варшава, 3 мая 1943, 17.20, Отдел внутренней администрации Варшавы
Получатель: Управление генерал-губернаторства, Главный отдел внутреннего управления,
Главному административному советнику
Вайраух — Краков.
ВЕСЬМА ВАЖНО
НЕМЕДЛЕННО
Секретно: Часть польского Красного Креста вчера из Катыни возвратилась. Служащие польского Красного Креста привезли гильзы патронов, которыми были расстреляны жертвы Катыни. Оказалось, что это немецкие боеприпасы калибра 7,65 фирмы Геко.
Письмо следует. Хайнрих».

Обстоятельно изучая в Москве распространяемые немцами материалы, связанные с Катынью, я находил в них все больше несообразностей, рассчитанных на простаков или допущенных по собственному недомыслию. Вот пример. 130 240 польских военнослужащих, оказавшихся у нас в плену, содержались в нескольких лагерях, в том числе возле Харькова, Калинина, Козельска. Допустим, в этих лагерях действительно были выявлены «нежелательные элементы», представлявшие, по мнению соответствующих органов, какую-то опасность. Их расстреляли бы и похоронили на месте, вот и вся недолга. Без лишних свидетелей. И в Козельске, и в Калинине условия для этого были идеальные: леса, глухомань, безлюдье. Какой же смысл молодых офицеров — артиллеристов, пехотинцев, моряков, — везти за многие сотни вёрст с востока на запад, поближе к Польше, к Германии, собирать в густонаселённой местности 15 тысяч обречённых, тайком в течение многих ночей (сразу не управишься) расстреливать их, рыть и затем закапывать огромные траншеи-могилы! Абсурд какой-то. Я не переоцениваю умственные способности руководящих работников Наркомата внутренних дел, но и не считаю их круглыми идиотами, действовавшими себе во вред, нарушавшими одну из главных заповедей своего ведомства — секретность.
К тому времени, о котором идёт речь, союзники уже объявили о том, что все фашисты, совершившие преступления против человечества, виновные в истязаниях и убийствах, получат соответствующее возмездие, их найдут и покарают, где бы ни прятались, и без срока давности. Получив столь серьёзное предупреждение, гитлеровцы разных рангов, от рядовых гестаповцев до высших чинов рейха, принялись заметать следы своих злодеяний, особенно на территориях, близких к линии фронта. Именно так воспринимался нами первое время шум, поднятый немцами по поводу захоронений в Катынском лесу. В Англии и Соединённых Штатах расценили эту акцию как очередной продукт геббельсовской пропаганды, ставшей притчей во языцех. Думаю, что и сами немцы покричали бы, извлекли какие-то дивиденды из очередной кампании и забыли бы о ней, переключившись на следующую выдумку. Однако нашлись силы, узревшие в фашистской версии большую пользу для себя, поспешили превратить её в козырную карту большой политической игры.
Польское эмигрантское правительство в Лондоне — вот кто подхватил и принялся раздувать геббельсовскую гипотезу, узрев в ней последний шанс для своего спасения. Враждебно настроенное к Советскому Союзу, недавно в очередной раз «насолившее» Сталину, добившись того, что армия Андерса в самый трудный момент войны была выведена в нейтральное государство — это коварное правительство обречено было на полный провал, на самоликвидацию. Красная Армия, наступая, приближалась к Польше, и эмигрантское правительство в Лондоне становилось попросту никому не нужным. В том числе даже покровителям англичанам, пригревшим кучку «министров» без территории, без реальной власти. И вдруг появилась возможность громко, скандально заявить о себе, выступив в защиту соотечественников. Нет, не тех миллионов поляков и польских евреев, которые уничтожались гитлеровцами (это общеизвестно, осуждено, политического капитала не наживёшь), а тем, кто якобы подвергался репрессиям со стороны советских властей. Тут что-то новенькое, свежее. Такой ход показался эмигрантскому правительству столь выгодным, что оно решилось на него даже вопреки настоянию американцев и англичан, не желавших обострять отношения с Советским Союзом. Прибыльным делом стала Катынская трагедия для тех, кто ради собственных интересов готов был спекулировать на самом святом, на крови единородцев.
Узрел я в поведении эмигрантского правительства черту, вообще характерную, на мой взгляд, для польской элиты. Ещё до революции, общаясь с польскими аристократами, обратил внимание на их двуликость, лукавую уклончивость, прикрываемые заносчивым высокомерием, внешним лоском, граничащим с бутафорской манерностью. Был у меня даже разговор по этому поводу со Сталиным, который, с присущим ему стремлением во всем докапываться до сути, своеобразно определил особенности польской элиты, увидев их истоки в географическом положении, в истории развития государства. «Испокон веков норовят усидеть на двух стульях», — сказал Иосиф Виссарионович.
И верно. Зажатые между двумя могущественными соседями, Россией и Германией, поляки всегда вынуждены были лавировать, заискивать, хитрить, дабы потрафить несовместимым интересам той или другой стороны. Польша часто превращалась в огромное поле сражения, её территорию много раз делили, разрывали на части. Если и пожили поляки какое-то время спокойно, развивая экономику и умножая население, то лишь в ту пору, когда входили в состав Российской державы. А потом, с началом первой мировой войны, опять все закрутилось в водовороте самолюбивых страстей, которые швыряют страну то к одному, то к другому берегу: никак не может обрести она надёжный причал. Отсюда, от географии и истории, идёт и раздвоенность, и приспособленчество, и другие черты, особенно заметные у аристократии.
Слова, построение фраз в польском языке схожи с русскими, — как-никак славяне, следовательно, и мировосприятие, мироосмысливание имеют много общего. Но славянские слова пишут они чужеродными буквами, алфавит почти такой же, как у немцев. Умудряются вот воспринимать, думать по-славянски, а излагать, выражать себя совсем в другом ключе. И в Бога веруют не православно, а католически. Бывая в польских губерниях России, я всегда удивлялся крайней бедности основного крестьянского населения, той беспредельной алчности, с которой обирали землепашцев и вообще весь трудовой люд ясновельможные паны и буржуа. Рабы и хозяева — два совершенно различных мира: чёрное быдло в хижинах и высокомерная элита во дворцах, изо всех сил старавшаяся выпятить, показать себя, блеснуть внешним лоском в соответствующих кругах других государств: мы, дескать, не хуже! Над этим стремлением посмеивались, бывало, в петербургских салонах: сверху шёлк, а в брюхе щёлк.
Очень уж носились поляки со своим особым патриотизмом, стремлением к независимости. Как с модой. А дошло дело до большой драки — и пропала их спесь. Самые крикливые и кичливые разбежались кто куда, уклоняясь от битв. Как вышеупомянутые «вояки» армии Андерса. Доводилось мне слышать тогда, что в польских формированиях если кто и рвётся в бой с немцами, так это польские евреи, стремившиеся спасти своих сородичей в Варшаве и других городах или хотя бы отомстить за погибших. Еврей — самый лучший польский солдат — таков парадокс! Нет, не интриганы из эмигрантского правительства в Лондоне и не подчинённые ему польские формирования защитили честь государства, спасли польский народ от полного уничтожения фашистами, а сделала это ценой больших жертв Советская Русская Армия-освободительница при содействии Войска Польского, возрождённого на нашей территории вопреки лондонским злопыхателям. Это наша и только наша заслуга в том, что «аще польска не сгинела», как поётся у них. А эмигрантское правительство не содействовало обшей победе, не спасало собственных граждан, по, наоборот, объективно способствовало немецким оккупантам, разжигая рознь между нашими народами, стираясь вбить клин между союзниками по антигитлеровской коалиции, используя любые, даже самые неблаговидные возможности. В том числе и Катынь.

 

 

6

Тайный советник вождя-9... Значит, главное, что надо было определить в катынском деле, это время расстрела, от чего зависели все другие выводы. Если поляков уничтожили весной сорокового года, как утверждали немцы, то ответственность, безусловно, ложится на НКВД. Если после июня сорок первого года, то виноваты только фашисты, захватившие Смоленщину в начале войны. Изучая имевшиеся у нас материалы, я обратил внимание на один малозаметный факт, который мог бы стать решающим в определении даты акции. Однако молчал до поры до времени: надо было самому побывать в Катыни, увидеть захоронения собственными глазами и лишь после этого с чистой совестью докладывать Иосифу Виссарионовичу свои соображения. Поехать в Катынь я не мог, она все ещё находилась за линией фронта, и надежда на объективное расследование с каждым днём уменьшалась. Гитлеровцы творили там с захоронениями что хотели, могли какие-то трупы увезти, уничтожить, заполнить могилы другими, подобранными на поле боя, соответственно переодев их. Могли доставить из Польши, где велось массовое физическое истребление поляков и евреев, и трупов было в сотни, в тысячи раз больше, нежели в Катыни, любой давности и любого возраста — выбор неограниченный. Учитывая это, я все же надеялся, что подмеченный мною факт не утратит своей значимости и окажется в конечном счёте решающим на чаше весов. К этому факту мне предстояло вернуться после освобождения оккупированной территории, а пока я исследовал ту часть «цепочки», которая находилась на нашей стороне и была полностью мне доступна.
Никаких официальных бумаг об уничтожении пленных поляков, никаких документов на сей счёт, исходивших из высших органов власти, в том числе из Политбюро, мне найти не удалось, хоть я и старался. Лучше ведь, если бы их обнаружил я, а не кто-то другой, способный использовать подобные документы для каких-либо своих целей. Мне могут возразить, что бумаг вообще могло не быть, отчётности вообще могли не вести, поляков «убирали» по устному секретному распоряжению — и концы в воду. Однако рассуждать так способен либо дилетант, совершенно незнакомый с работой наших особых органов, либо демагог от политики, болтающий абы что доверчивым слушателям.
Много обоснованных претензий можно предъявить действиям НКВД — НКГБ, но их никоим образом нельзя обвинить в нарушении существовавших тогда законов и тем более в отсутствии или искажении отчётности. Скрупулёзно документировалось все, от подробностей обыска при аресте до медицинского заключения в случае казни. Не берусь судить о квалифицированности таких фиксаций, но порядок соблюдался неукоснительно. И не потому лишь, что должностные лица, занимавшиеся подобной работой, были заядлыми законниками или отличались особой педантичностью (хотя имелось немало и таких) — сама служба заставляла их строго соблюдать все правила и формальности. Они ведь имели дело не с какими-то второстепенными вопросами, а с самыми главными: с судьбами, с жизнями человеческими. А события менялись быстро, тот, кто вчера был в седле, оказывался вдруг под конём, сподвижник становился заклятым врагом, а того, кого недавно расстреляли, поднимали до уровня героя. При этом за ошибки отвечали не только высокие партийно-государственные руководители, но и рядовые исполнители — куда, мол, смотрели?!
Мы уже говорили, что, по разным соображениям, в конце двадцатых годов была изрежена когорта первых чекистов дзержинско-ленинского призыва. Их сменила волна троцкистско-еврейская, которая в массе своей была ликвидирована при Сталине руками Ягоды и Ежова. Затем Берия «пропалывал» и укреплял кадры. При этом головы свои сохраняли лишь самые предусмотрительные, сумевшие оградиться оправдывающими документами, не позволявшими безболезненно «убирать» их.
Постепенно многие чекисты привыкли к осторожности, к необходимости строго выполнять приказы, постановления, инструкции. От буквы до буквы. И документировать все свои действия. Если, к примеру, вести допрос, то лишь в тех пределах, которые предусматривались для подозреваемых или обвиняемых данной категории. Физическое воздействие, пытки — только к лицам, попадавшим под определённые пункты инструкций. К другим ни-ни, самому боком выйдет. Во всех случаях обязательно указывалось, на основании какого пункта — параграфа выполнялись те или иные действия и чем они завершались, опять же со ссылкой на конкретное обоснование. Так что смею заверить публику: в наших особых органах как нигде строго соблюдались установленные свыше правила, а отчётность была полной и добросовестной. Если и случались искажения истины, то делалось это крайне редко, и с такой виртуозностью, что комар носа не подточил бы. На фальсификацию шли очень неохотно, лишь под сильнейшим нажимом, видя в этом преступление, угрозу для самого себя, опасаясь расплаты при изменении ситуации.
По отношению к пленным полякам никакой подтасовки просто не требовалось, отчётность была самая обычная, простая, порой даже без обычного для органов грифа «секретно», — в чем я лично убедился. Хроника такова. Первые шесть месяцев после нашего похода в Западную Украину и Западную Белоруссию, то есть до марта 1940 года, все пленные и интернированные поляки содержались в нескольких лагерях в примерно равных условиях. Шло определение, кто есть кто, разбивка на категории: по званиям, по специальности, по возрасту, по здоровью. Выясняли, кто сознательно перешёл к нам, не желая попасть к немцам, кто сдался без боя, кто сопротивлялся. Учитывались аспекты не только политические, международно-правовые, но и возможность использования людей в польских военных формированиях, которые намечалось создать на нашей территории.
Ну и сторона экономическая. В нашей строящейся, быстро развивавшейся державе не хватало рабочих рук, особенно квалифицированных тружеников. А тут почти сто пятьдесят тысяч бездельничающих мужчин, не приносящих никакой пользы. Не настолько богаты мы были, чтобы ни за что ни про что содержать такую ораву. Каждому из этих «лагерных страдальцев», с подъёма до отбоя бивших баклуши, обеспечивалось медицинское и бытовое обслуживание, выделялся очень даже неплохой паёк. Пленный офицер получал 800 граммов хлеба в сутки, 75 граммов мяса, соответствующий приварок, почти полтора килограмма сахара в месяц и все прочее. Футбол гоняли от скуки и избытка энергии. Да ещё добились, что НКВД выплачивало ежемесячно по 20 рублей для личных расходов. На такие деньги можно было приобрести 40 пачек папирос среднего качества.
Неофициальная статистика смертности в лагерях для военнопленных в различных странах за первую половину двадцатого века, собранная самодеятельными специалистами-старателями, говорит о том, что больше всего погибало людей в лагерях японских и немецких. При Гитлере смертность достигала восьмидесяти и в некоторых случаях даже ста процентов, при среднем уровне у немцев до тридцати процентов в год. Понятно, скверное питание, непосильный труд, отсутствие медпомощи, истязания, казни — фашисты сознательно превращали лагеря военнопленных в фабрики смерти. Тяжелейшая обстановка была в лагерях английских и американских. А самый низкий процент «отсева» военнопленных был, пусть это не покажется странным, в нашей стране. Конечно, лагеря — не курорт, зачастую умирали раненые, больные, ослабевшие. Особенно в трудных 1942-43 годах. Но если средний мировой процент годовой гибели пленных колебался в пределах 10 процентов, то у нас он был значительно ниже.
Пленных, естественно, у нас не баловали, но условия для выживания создавали. В лагерях, где с 1945 года содержались, к примеру, японцы, смертность составляла всего 1,5-2 процента, то есть была ниже, чем естественная убыль населения того или иного государства в мирное время (к этому уникальному явлению мы вернёмся позже). То же самое и в лагерях для поляков, о чем сейчас идёт речь. Понятно, и там болели и умирали люди, как и везде, бывали несчастные случаи, расстреливали преступников, но общая смертность была ниже, чем среднестатистическая в мирных, домашних условиях. Сказывалось и то, что контингент был в основном молодой, крепкий, выносливый. И все же многое зависело от отношения к пленным, а отношение к полякам, как я уже говорил, было вполне благожелательное. Более того. Им было хорошо, а нам один лишь материальный ущерб. Какой-то выход из положения требовалось искать.
В Управлении НКВД по делам военнопленных, начальником коего был в ту пору П.К. Сопруненко, нашлись умные головы, разработали документ — предложение в адрес Берии и Меркулова о «разгрузке» лагерей, о переводе пленных поляков на своеобразный хозрасчёт. Предусмотрели различные меры. Из лагерей освобождены были 300 больных и старых офицеров. И ещё около 500 пленных, чьи семьи оказались на территории, вошедшей в состав СССР. Распустили по домам. Отныне это были наши граждане. Основную массу пленных составляли рядовые и сержанты — младшие командиры. Их направили работать в народное хозяйство, в первую очередь специалистов. Они трудились на заводах и фабриках без конвоя, на тех же правах, как и все наши люди, не только содержали себя, но и приносили заметную пользу.
С освобождёнными и расконвоированными все было ясно. Я сосредоточил внимание на двух других группах военнопленных, вокруг которых, собственно, и поднялась пропагандистская шумиха, которые стали предметом спекуляции как гитлеровцев, так и польского правительства в Лондоне. Враждебные нам злопыхатели кричали о том, что Сталин, расстреливая пленных польских офицеров, мстит за поражение, которое потерпел на берегах Вислы в 1920 году, уничтожает цвет польской нации, обескровливая её, подрывая стремление к независимости. Как и положено в клеветнической пропаганде, все здесь с расчётом на простаков, совершенно не знающих действительности.
О каком поражении можно говорить, если Юго-Западный фронт под руководством Егорова и Сталина, при участии Ворошилова и Будённого блистательно разгромил агрессивных белополяков и в кратчайший срок отбросил их от Киева до Львова: были созданы предпосылки для того, чтобы победоносно завершить военную кампанию 1920 года. Это уж Троцкий, Тухачевский и Гай допустили на Западном фронте столько глупостей, что умудрились утратить все наши достижения, позволили Пилсудскому удержать Варшаву, восстановить свои силы и совершить им же превознесённое затем «чудо на Висле». (Смотри книгу первую «Тайного советника вождя» — в моей исповеди, как в жизни, события проистекают одно из другого, в закономерном развитии. — Н. Л.) Кстати, и Ленин в той ситуации был далеко не безупречен; опять политики добивались своих целей (в данном случае мировой революции), мешая войскам достигать успехов чисто военных, для чего войска вообще-то и существуют. Ну, с виновных и спрос. А Сталину-то за что было «мстить» полякам? За собственные успехи в борьбе со шляхетским воинством? Да и кому мстить? Главная «месть» уже свершилась, польское государство, растоптанное гитлеровцами, перестало существовать, превращённое в генерал-губернаторство. С этого же и Вторая мировая война началась.
Если и стоило говорить о какой-то расплате с поляками, то не на государственно-политическом, даже не на военном, а совсем на другом уровне, на бытовом, на уголовном: кто-то должен был нести ответственность за преступления, совершенные поляками по отношению к нашим воинам, попавшим в плен в дни нашего поражения на Висле в 1920 году. Подробности я знал достаточно хорошо: некоторое время после гражданской войны вместе с Гаем входил в состав комиссии, расследовавшей злодеяния белополяков. Это вроде бы стёрлось, забылось, а напомнить нелишне — коли уж ликвидировать «белые пятна» истории, то не односторонне, а объективно.
Определить общее количество пленённых красноармейцев за время войны с белополяками, в том числе и во время польского контрудара под Варшавой, очень трудно. Хотя бы из-за анархичности событий на месте. Кого-то брали, кого-то убивали, кого-то отпускали по разным причинам и прихотям. Доказано: сотни пленных использовались пилсудчиками в качестве живых мишеней на стрельбищах для обучения и «закаливания» молодых легионеров. Нижняя планка попавших в плен красноармейцев определяется в 90 тысяч человек. В ноте же НКИД РСФСР от 9 сентября 1921 года фигурирует другая цифра: «В течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерло 60 тысяч». И далее: «Нет никакого сравнения между содержанием тех мелких обвинений, которые польское правительство предъявляет России, и той страшной громадной виной, которая лежит на польских властях в связи с ужасающим обращением с российскими военнопленными в пределах Польши».
Ещё цитата, теперь из отчёта российско-украинской делегации о своей работе в Варшаве за 1921 — 1923 годы. О нарушении, в частности, Женевской конвенции, о гибели российских военнопленных от тифа, холеры, дизентерии — о смертности, достигавшей более тридцати процентов от общего числа заключённых. «Содержа военнопленных в нижнем бельё, поляки обращались с ними не как с людьми равной расы, а как с рабами. Избиения военнопленных практиковались на каждом шагу»… Прибавим к сказанному голод, отсутствие медицинской помощи. И вот результат. По официальным данным погибли:
В лагере Пулава — из 1500 человек 570.
В лагере Стржалково — около 900 человек.
В самом большом лагере Тухоля — 22000 человек.
И так далее, с такими же страшными цифрами. Полную ответственность за преступления сии несёт II Речь Посполитая, просуществовавшая с 1918 по 1939 год, именно то государство, чьи пленные оказались в наших лагерях с начала Второй мировой войны. Эта ответственность не снимается с тех политиков, которые ныне величают себя воспреемниками этой самой II Речи. В том числе и за клевету на нас, схожую с геббельсовскими ухищрениями. Будем же считаться не с домыслами и болтовнёй, а только с реальными фактами и цифрами.
При тщательной фильтрации польских военнопленных 1939 года нашими органами было выявлено около 500 жандармов, полицейских, сотрудников разведки, контрразведки, пограничной охраны, часть которых — люди старшего возраста — была так или иначе связана с уничтожением российских воинов, оказавшихся в концлагерях после «чуда на Висле». Кое-кого в лицо опознали те, кому довелось пережить польский плен и вернуться на Родину. Безусловная вина была установлена в отношении примерно 100 карателей. Большинство из них находилось в лагере под Калинином, где и понесли заслуженное наказание: с контрольной пулей в голову. Уверяю, что Иосиф Виссарионович никакого участия в подобных разбирательствах не принимал, для этого имелись специальные ведомства, руководствовавшиеся соответствующими законоположениями.
Из выявленных жандармов, полицейских и иже с ними получили возмездие наиболее злостные. Остальные 400 человек (в этой главе я округляю цифры, может быть, немного больше или меньше), признанные Особым совещанием НКВД уголовными преступниками, были отправлены в места, считавшиеся наиболее трудными для проживания: в Заполярье, на Кольский полуостров. На тяжёлые физические работы — строить аэродром возле Мурманска. Конечно, нелегко было там бывшим карателям — полагаю, малую толику вины они искупили, но обратите внимание на такую подробность: почти все они уцелели, даже окрепли, трудясь на чистом воздухе, и со временем вернулись в свою Польшу. Отсюда следует, что наши органы никоим образом не ставили перед собой задачу «ликвидации» поляков, даже тех, кто запятнал себя русской кровью. А уж тем более молодых, невиновных. Немцы же до Мурманска не дошли и поляков-строителей не уничтожили. Разве это не ключ к разгадке Катынской трагедии?! Однако вокруг этого дела накручено столько измышлений, напущено столько тумана, что одним ключиком всех замков не откроешь.

 

 

7

Вернёмся к основному событию. По версии немецко-польских пропагандистов, примерно 15000 пленных польских офицеров были привезены из Старобельского, Харьковского и других лагерей в район Смоленска и там тайком расстреляны по ночам. Повторюсь: в этом нет никакой логики, никакого смысла. Если понадобилось убрать молодых офицеров, то гораздо проще и надёжней было осуществить это небольшими группами в местах постоянного пребывания. И быстрее, и затрат меньше. Для чего же грузить офицеров в разных местах в эшелоны, везти открыто за сотни вёрст — на всех узловых станциях знали бы про эти поезда с пленными. Какая необходимость доставлять их из лесной тверской глухомани поближе к границе, в густонаселённые места, где и поляков, кстати, проживало немалое количество. Зачем расстреливать тайком и зарывать рядом с дачным посёлком, под боком у большого пионерского лагеря? Нет, не сходятся тут концы с концами.
По моему мнению, сотрудники НКВД нарушили лишь одно международное правило, а именно то, которое запрещает использовать пленных офицеров на принудительных работах. Понимаю, тошно было видеть и сознавать, что 15000 молодых бездельников трескают свой паёк, спят как сурки и резвятся в спортивных играх. Вот и решили «бросить» их в район Смоленска на строительство дорог, весьма необходимых и для народного хозяйства, и на случай войны: немцы-то в полной готовности стояли не так уж далеко, на реках Нарев и Западный Буг. Такова первая причина того, что пленных офицеров собрали вместе. Но была и вторая, не менее существенная. Летом 1940 года, то есть уже после того, как пленные офицеры, по утверждению вражеской пропаганды, были «уничтожены», на территории нашей страны, опять же в преддверии войны с Германией, начинают формироваться польские воинские подразделения. А вербовкой польских офицеров, желавших сражаться с фашистами, занимается не кто иной, как заместитель Берии Меркулов. Определяет наиболее надёжных и достойных среди тех, которые сконцентрированы были возле Смоленска, а по версии наших врагов находились уже на другом, недосягаемом, свете.
Офицеров требовалось не сотни, а тысячи. Многие давали согласие, но работа эта была ещё в стадии развёртывания, лишь небольшая группа отобранных успела получить назначение в воинские части. Почти все они ушли потом от нас в Иран с предательской армией Андерса, но это другой разговор.
Основная масса офицеров оставалась в районе Смоленска, строя дороги. Грянула война. В спешке и сумятице отступления поляков не успели эвакуировать, они остались на территории, стремительно захваченной фашистами. И если для нас эти поляки были только пленными или интернированными, бежавшими к нам от немцев, то для гитлеровцев, превративших Польшу в своё генерал-губернаторство, польские офицеры были непримиримыми врагами, от которых лучше всего избавиться раз и навсегда.
Так размышлял я, не делая окончательных выводов, пока не побываю на месте действия, сознавая, что сам ход моих рассуждений приносит пользу нашей стороне, вооружая её, в том числе Иосифа Виссарионовича, аргументацией на случай, если таковая потребуется. А в Катынь отправился лишь после того, как осенью 1943 года наши войска отбросили фашистов от Смоленска на запад. Поехал вместе с большой и представительной комиссией, имевшей широкие полномочия. В неё входили люди, способные иметь своё мнение и не боявшиеся высказывать его, такие, как писатель Толстой и академик Бурденко. Были представители Православной Церкви, органов прокуратуры.
Очень важно, что во все время работы комиссии, при вскрытии захоронений, вместе с нашими товарищами находились американские и английские журналисты, дотошно вникавшие в подробности и, как известно, очень падкие до сенсаций. Но таковых практически не оказалось. Было лишь очень тяжёлое, угнетающее зрелище, способное свести с ума слабонервных. Многие могилы раскапывались во второй, в третий раз, а некоторые ещё больше. Летом 1942 года рабочими немецкой военно-строительной организации Тодта. В апреле следующего года так называемой «международной комиссией», созданной и направляемой Геббельсом. Теперь, в 1944-м, могилы вскрывали мы. Это официально. А установить точно, сколько раз захоронения раскапывались и закапывались вновь, не было никакой возможности. Трупы в некоторых из них были от очень старых до совсем свежих.
Выяснилось, что небольшое кладбище в Катынском лесу существовало с начала века. Там ещё в Первую мировую войну убитых и умерших от ран хоронили. Затем в гражданскую. Можно представить, что от них осталось. Большинство недавних трупов — это действительно поляки, убитые немецким оружием. Как и 500 советских пленных, расстрелянных немцами при отступлении. Как и множество мирных жителей, казнённых и захороненных фашистами за время оккупации: коммунистов, комсомольцев, партизан, советских служащих. Всего гитлеровцы на Смоленщине убили, замучили пытками, заморили в тюрьмах 132000 человек, во время войны погиб каждый третий житель этой многострадальной области. Значительное количество умерщвлённых советских граждан оказалось в тех же могилах, что и поляки. Но вокруг поляков поднято столько шума, что за ним о наших людях ничего не слышно.
Из какого оружия, чьими пулями расстреливали поляков, было ясно и для нашей комиссии, и для иностранных журналистов, о чем они и писали. Гораздо труднее было по мешанине разновременных, зачастую раздетых трупов установить их национальность, приблизительную дату гибели. А это и было главным. Напомню суть. Если поляки расстреляны весной 1940 года, значит, это дело рук НКВД, в чем хотели убедить мир гитлеровцы и польское правительство в Лондоне. Если казнь произошла осенью 1941 года, значит, это могли совершить только фашисты.
Не входя официально в состав комиссии, я тем не менее знал все подробности её деятельности. И параллельно с двумя помощниками вёл собственное контрольное расследование. Мы опрашивали уцелевших местных жителей, в Смоленске разыскали несколько человек из числа тех, кто бывал в пионерском лагере возле Катынского леса, и даже одну пионервожатую. Все они, опрошенные порознь, сказали, что летом 1940 года никаких захоронений в Катыни не было. Больше того, двое парней выезжали в лагерь с первой группой отдыхающих в июне 1941 года, а поскольку флигеля были ещё закрыты, пионеры разбили палатки рядом со старым кладбищем, то есть почти там, где обнаружились потом могилы. Не заметить, не увидеть их было просто невозможно.

СПРАВКА
Промстрахкасса по Смоленской области настоящим удостоверяет, что район «Козьих гор» и прилегающих к нему Катынского леса и Красного Бора являлся местом организации пионерских лагерей, принадлежавших системе Промстрахкассы по Смоленской области.
Последний раз пионерский лагерь в этом месте был организован летом 1941 года и был ликвидирован в связи с занятием немцами города Смоленска в июле 1941 года.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ОРГБЮРО ПРОМСТРАХКАССЫ
по Смоленской области
КОСЬМИНА

Местные жители сообщили нам, что после прихода немцев в дачном посёлке и на территории пионерского лагеря размещалась воинская часть, туда и в Катынский лес пригоняли много пленных, а каких и что там происходило — не знал никто. Глубокой осенью воинская часть куда-то ушла и её место в посёлке заняла организация Тодта.
Теперь, наконец, о той малозначимой подробности, которая привлекла моё внимание ещё в Москве и стала для меня одной из решающих. В материалах немецко-польской «международной комиссии», вскрывавшей захоронения в апреле 1943 года, есть запись о том, что в могильной земле много остатков берёзовых листьев. Замечено и зафиксировано. Но что это значит? А вот что. Приехав в Катынь, я собственными глазами убедился, что могилы находятся среди сосен, земля в лесу покрыта хвоей. А берёзы растут лишь поодаль. И осыпается берёзовая листва, как известно, в конце лета и осенью, ветер сбивает её и разносит по всей округе. Весеннюю-то листву никакой ураган не сорвёт с ветвей. Вот вам и первый вывод: поляков расстреливали и хоронили осенью, а не весной, как утверждали наши враги.
Вполне нормально, что листва пролежала в земле до лета 1942 года, когда могилы обнаружили рабочие Тодта; ошмётки её сохранились и до апреля 1943 года, когда начались раскопки «международной комиссии». Но чтобы листва попала в могилы до немецкой оккупации, то есть в 1940 году, и сохранилась бы два лета и три зимы — это невероятно. Так не бывает — слишком хрупка материя. На это, кстати, обратили внимание и дотошные американские журналисты. Они тогда вместе с нами искали правду, и их выводы, опубликованные в западной прессе, полностью совпадали с выводами нашей комиссии.
Ни мы, ни англичане, ни американцы нисколько не сомневались, что кровавая бойня в Катыни, как и во многих других местах, была учинена немецкими фашистами, а затем использована вражеской пропагандой с лживо-корыстной целью для одурачивания населения оккупированной Польши для того, чтобы посеять рознь между союзниками по антигитлеровской коалиции. Тогда это не получилось, но ядовитый туман вокруг Катынского леса до сих пор не рассеян. К спекуляции Катынской трагедией вновь и вновь возвращаются те, кто люто ненавидит наш народ, кто готов заложить честь и совесть ради того, чтобы лишний раз запакостить нашу историю, зарабатывая политическим проституированием сомнительные дивиденды.

 

 

8

Мы уже говорили, что летом 1941 года немецко-фашистские войска имели достаточно сил, чтобы наступать во всему фронту — от Баренцева до Чёрного моря, по трём главным направлениям: северное — на Ленинград, центральное — на Москву, и южное — на Киев и далее к устью Дона. После зимнего поражения, особенно чувствительного под Москвой, немцы не способны были действовать столь размашисто, летом 1942 года они сосредоточились лишь на одном, на южном (на «нефтяном») направлении, поставив себе цель выйти на линию Воронеж — Сталинград — Баку. Общеизвестно, какой катастрофой закончился для них этот поход.
К лету 1943 года фашисты несколько оправились от поражения, провели тотальную мобилизацию сил и средств, однако о наступлении на каком-то решающем направлении не могло быть и речи. От активных действий противник не отказался, пытаясь перехватить инициативу, но возможностей его доставало лишь на то, чтобы нанести удар на одном, сравнительно небольшом, участке: на Курско-Орловской дуге. Там наступательный потенциал гитлеровцев был погребён окончательно, после Курско-Орловской битвы немцы только оборонялись или отступали, огрызаясь контрударами, теряя при бегстве и в «котлах» невосполнимые массы живой силы и техники. С 1943 года потери вражеских войск стали больше наших потерь и стремительно увеличивались. Но отходил противник, разумеется, не сам по себе, а лишь под сильным давлением наших войск. Огненный вал сражений откатывался на запад. И хотя немцы были ещё очень сильны, наша сила оказалась больше, выносливей и, если хотите, умнее. Мы отказывались от шаблонов и учились в боях гораздо быстрей, чем противник. Вот в такой благоприятной обстановке намечали мы планы ведения военной кампании 1944 года. На этот раз нам было проще, легче вырабатывать замыслы и осуществлять их.
Боюсь, как бы меня не восприняли слишком прямолинейно, упрощённо, вот, мол, свершился перелом в ходе войны, и все покатилось-поехало. Ан нет, было гораздо сложнее. В начале 1944 года линия фронта проходила отнюдь не на подступах к Германии, немцы владели почти всей Правобережной Украиной и Крымом, всей Белоруссией, Прибалтикой, западными областями России, держались под Ленинградом. Чаша весов хоть и клонилась в нашу сторону, но с колебаниями. Соответственно колебались и некоторые наши товарищи, старавшиеся заглянуть в будущее. Требовалось не только правильно оценивать события, но и улавливать и использовать в своих целях такую трудно ощутимую тонкость, как общая военно-политическая тенденция. Кое-кому это было не по плечу. Чрезмерно осторожничали много раз ошибавшиеся в ходе войны маршалы Тимошенко и Ворошилов, не заглядывал вперёд Хрущёв, удовлетворённый тем, что вернулся в славный град Киев. Зато полностью раскрылся, достиг апогея талант Сталина, сплотившего вокруг себя самых одарённых людей, надёжных помощников и исполнителей.
Вопрос о предстоящей кампании несколько раз обсуждался в Ставке и Генштабе, запрашивалось мнение командующих фронтами и других авторитетных лиц. Жуков и Ватутин, Василевский и Шапошников, как и многие другие товарищи, единодушно высказывались за непрерывное наступление на разных участках, дабы не дать немцам возможности отдохнуть, укрепить свои силы. Чем решительней и быстрей будет вестись наше наступление, тем меньше станут наши потери и тем больший урон нанесём мы неприятелю. При этом очень важно не просто вытеснять, гнать противника, а окружать его в больших и малых «котлах», уничтожая его технику, ликвидируя или пленяя живую силу. Таков в самых общих чертах был план наших действий. А осуществление его зависело прежде всего от первого, зимне-весеннего этапа, от сражения за Правобережную Украину, где сосредоточены были на большом пространстве огромные силы противоборствующих сторон.
Скажу так: битва на Правобережье по своему масштабу и по своему результату превосходит многие войны, которые велись между целыми государствами или даже группами государств. Широкой известности она не получила лишь потому, что явилась действом промежуточным, совершенно необходимой, но черновой, что ли, работой, подготовившей такие громкие успехи, как разгром центральной вражеской группировки в Белоруссии, перенесение боевых действий за наши границы, на чужую территорию. Подобных «черновых» операций во время огромной Отечественной войны было немало, они не привлекли особого внимания историков и широкой публики. История вообще шагает по вершинам событий, а история военная — по вершинам крупнейших побед или поражений той или другой стороны. Остальное в тени. Ну, всего-то ведь и не упомнишь, не изучишь.
Сейчас нам важно для понимания дальнейших событий изложить хотя бы кратко итоги боевых действий за Днепром. Как известно, ещё в конце октября 1943 года, в связи с изменившейся обстановкой, ряд наших фронтов получил новое название, которое сохранилось потом до конца войны. Воронежский фронт был переименован в 1-й Украинский (командующий — генерал армии Н. Ф. Ватутин), Степной фронт — во 2-й Украинский (командующий — генерал армии И. С. Конев), Юго-Западный фронт — в 3-й Украинский (командующий — генерал армии Р. Я. Малиновский). Южный фронт стал 4-м Украинским (командующий — генерал армии Ф. Н. Толбухин). Все эти четыре фронта, развернув совместное грандиозное наступление, за пять месяцев разгромили несколько немецких армий, освободили почти всю Украину и вышли на линию Камень-Каширский (недалеко от Бреста) — Броды — Тернополь — Коломыя — Пашкани (это уже на территории Румынии!), далее Оргеев и Аккерман в устье Днестра. В наших руках были Крым и Одесса. Мы частично перенесли войну на территорию неприятеля. В освобождённых заднепровских областях в 1941 году проживало почти 20 миллионов человек. К тому времени, конечно, меньше, но все же мы получили значительный контингент мужчин активного возраста для пополнения наших войск.
Достигнутые нами успехи резко изменили не только стратегическую, но и мировую военно-политическую обстановку. И нам самим, нашим друзьям и врагам — всем стало понятно: Советский Союз способен своими силами полностью разгромить Германию вместе с её сателлитами. Это трудно, это связано с большими потерями, но русские добьются своего, освободят от гитлеровцев всю Европу. Сию истину осознали не столько немцы, увлечённые войной, верующие в своего фюрера, сколько наши дорогие союзники — англичане и американцы, по-прежнему кормившие нас обещаниями, слишком надолго затянувшие открытие Второго фронта. А осознав — испугались: как бы не опоздать, не оказаться за бортом европейских событий. И решили, хватит околачиваться на задворках мировой войны, пора браться за дело всерьёз, высаживать войска на территории Франции. К чему и приступили в июне 1944 года.

 

 

9

В битве за Днепр, при освобождении Донбасса, в сражениях на Правобережной Украине снова отличились два наших замечательных полководца — маршалы Жуков и Василевский, по поручению Ставки координировавшие на месте действия фронтов, зачастую на свой страх и риск принимавшие ответственные решения. За Сталинград, как мы помним, оба получили маршальские звезды. А весной 1944 года и тот и другой были отмечены недавно учреждённым высшим военным орденом «Победа». Причём Георгию Константиновичу был вручён орден № 1, а Александру Михайловичу — № 2. Третий орден, по моему разумению, должен был получить Николай Фёдорович Ватутин, который провёл свой фронт от Воронежа до Западной Украины и все время задавал тон нашим наступательным операциям на южном крыле. Однако судьба распорядилась по-своему.
Пощадили Николая Фёдоровича немецкие пули, снаряды, бомбы и мины. А вот в последний день февраля ехал с охраной по тыловой дороге из штаба 13-й армии в штаб 60-й и совершенно неожиданно угодил в засаду, вероятно бандитов-бендеровцев. Откуда только взялись они там, в местах прочесанных и очищенных?! В перестрелке Ватутин был ранен, отправлен в Киев. 1-й Украинский фронт, оставаясь на всех прежних должностях, временно принял Жуков.
У Ватутина дела шли вроде на поправку. И вдруг через месяц началась гангрена. Лучшие врачи, в том числе академик Бурденко, ничего не смогли сделать.
В середине апреля Николай Фёдорович скончался. Нелепой, а потому и вдвойне тяжёлой была эта утрата. Выдающийся наш полководец ушёл из жизни, не успев получить ни маршальского звания, ни высшего ордена. Так бывает — потеря в пути. А слава венчает тех, кто дошёл до конца. Орден «Победы» № 3 был вручён Верховному Главнокомандующему Сталину. А далее по порядку номеров — Рокоссовскому, Коневу, Малиновскому, Толбухину, Говорову, Тимошенко, Антонову и Мерецкову. Затем по второму разу ордена были удостоены Сталин, Жуков и Василевский.
Обстоятельства ранения Ватутина известны. О них достаточно подробно рассказывал и писал член Военного совета фронта генерал-майор К. В. Крайнюков, сопровождавший Николая Фёдоровича в трагической поездке. И все же осталось в этой истории что-то сомнительное, не выясненное до конца. Ведь маршрут и время движения были известны лишь очень узкому кругу лиц. Случайной ли была засада? А если нет — кто подготовил её? Немецкая агентура? Или, действительно, националисты бендеровцы?
Ни на кого не желая бросать хотя бы самую слабую тень, я все же обязан упомянуть один факт, не ставший достоянием гласности. А иначе не исповедь у меня будет, а одноплановая подборка воспоминаний. Вскоре после войны резко осложнятся отношения между Сталиным и Жуковым, о чем я поведаю в своё время. И вот тогда, в очень трудный для Георгия Константиновича период, на имя Сталина пришло письмо, попавшее прежде не в его руки, а ко мне. Штабной офицер невысокого звания, рядовой, можно сказать, товарищ, сообщил о том, что был свидетелем некоторых странных событий, человеческая и партийная совесть не дают ему покоя, заставляют изложить то, что он видел и слышал.
Крик души. Я не мог остаться равнодушным, постарался вникнуть. Тем более, что не голословным было письмо, а с указанием фактов, дат и фамилий. Осведомлённый человек писал, вероятно, один из доверенных исполнителей при генерале Ватутине. А сообщал о том, что маршал Жуков, являясь представителем Ставки, предвзято относился к Николаю Фёдоровичу, третировал его, умаляя его успехи и, наоборот, преувеличивая роль свою или других генералов. По этой причине между ними возникали конфликты, иной раз очень резкие. Пример. В феврале 1944 года 1-й Украинский фронт генерала Ватутина подготовил и в основном своими силами провёл блестящую операцию по окружению Корсунь-Шевченковской группировки противника. Однако на завершающем этапе, когда оставалось только добить окружённого и деморализованного противника, Ставка, по предложению Жукова, распорядилась передать все войска, занятые ликвидацией «котла», во 2-й Украинский фронт генерала Конева. И получилось так, что вся слава, связанная с этой выдающейся операцией, досталась последнему. 18 февраля Москва салютовала войскам 2-го Украинского фронта, одержавшим большую победу, взявшим в плен около 20 тысяч гитлеровцев, ну и т. д. А 1-й Украинский фронт не был даже упомянут в благодарственном приказе Верховного Главнокомандующего. Естественно, что Ватутину было очень обидно не только за себя, но и за солдат и офицеров, много сделавших для общего успеха. За тех, кто головы сложил в этой битве, а упоминания не удостоился. И авторитет командующего фронтом подрывался: не постоял, дескать, за своих. А Николай Фёдорович не такой человек, чтобы смолчать: высказал недоумение Жукову в самой решительной форме. Конфликт более или менее сглаживал другой представитель Ставки маршал Василевский, тоже находившийся тогда на Украине. Обладая характером твёрдым и решительным, Александр Михайлович был при этом значительно человечней, тактичней и благоразумней своего постоянного напарника и, как считал Сталин, являлся в сложных ситуациях своеобразным противовесом Жукову.
В ту пору Жуков несколько раз упрекал Ватутина: редко, мол, бываете в войсках, в частях на передовой. Ватутин действительно не из тех военных руководителей, которые лезут в окопы, демонстрируя свою смелость и вдохновляя людей собственным примером — в этом отношении особенно «отличались» Ворошилов, Ерёменко и вообще генералы буденновской школы, выходцы из Первой конной. А Ватутин правильно считал, что у командиров, у штабных работников высокого ранга есть свои важные обязанности, от хорошего исполнения которых зависит исход операций, количество потерь тех же самых солдат, которых сегодня можно обласкать вниманием, обнадёжить в разговорах, а завтра погубить в неподготовленном бою. Из-за того, что болтал с ними, а не сидел над картой, обдумывая, как лучше переиграть противника.
Так вот, речь о поездках в войска велась и 28 февраля, то есть накануне того злосчастного дня, когда Ватутин попал в засаду. Но велась эта речь с обратным знаком. На этот раз Жуков, ссылаясь на то, что в штабе фронта много работы, отговаривал Ватутина от поездки в 13-ю и 60-ю армии, куда тот собрался. Однако Николай Фёдорович, уязвлённый предшествовавшими нареканиями, категорически настаивал на своём. Так что Жуков был одним из тех немногих людей, которые знали время и маршрут: Ровно-Гоша-Славута. Это особенно подчёркивал автор присланного письма, даже слишком подчёркивал, хотя намёк и без того был ясен.
Я, конечно, был убеждён, что Георгий Константинович не способен на мерзкое деяние: самое худшее, что можно предположить, это утечку информации от него или от лиц, которым он доверил её. Положение, однако, складывалось щекотливое. В те послевоенные дни Сталин, по ряду причин решивший отстранить Жукова от большой власти, способен был воспринять любой компрометирующий материал, ужесточить меры по отношению к полководцу вплоть до самых крайних. Сознательно или нет, но автор письма лил воду именно на эту мельницу. Ведь Иосиф Виссарионович знал о большом честолюбии Жукова, о его жёстком отношении к тем, в ком Георгий Константинович видел конкурентов. Это он поставил своего давнего друга-соперника Павла Алексеевича Белова в такое положение, что прославленный генерал лишён был возможности проявить свой самобытный военный талант, так блиставший в 1941 — 1942 годах. И в Ватутине, безусловно, видел Георгий Константинович сильного соперника, главного своего конкурента. Тем более, что Николая Фёдоровича очень ценил и выделял Верховный Главнокомандующий. Так что Ватутин со временем вполне мог «обскакать» Георгия Константиновича.
Учитывая все названные обстоятельства, я доложил о письме очень осторожно, не придавая вроде бы ему существенного значения. И был доволен, что не последовало ни вспышки гнева, ни раздражения. Вероятно, Иосиф Виссарионович уже определил судьбу Жукова, меру его наказания. Произнёс спокойно:
Все могло случиться… В конце концов, нельзя же валить весь груз на одни плечи. — Помолчал, раздумывая, усмехнулся: — Николай Алексеевич, вы хорошо знаете почерк Лаврентия?
— Да. И в прямом, и в переносном смысле.
— Не кажется вам, что это его почерк? Слишком уж к месту.
— У меня сразу возникло сомнение.
— Дайте-ка сюда этот донос. — Иосиф Виссарионович взял исписанные листки, разорвал на четыре части и бросил в корзину для мусора.
К разговору об этом письме мы больше не возвращались.

 

 

10

Смерть Ватутина Иосиф Виссарионович воспринял так болезненно, что удивил даже меня, привыкшего к своеобразности его эмоций. Потеря Ватутина не то что испугала, а насторожила, .обеспокоила Сталина. Вероятно, потому, что оказалась одним из пунктов в ряду сложных неприятных событий. Разберёмся, чтобы понять. У нас имелось достаточное количество полководцев самого крупного калибра, способных вести операции любого размаха. Это прежде всего Жуков, Рокоссовский, Мерецков, Говоров, Малиновский, Толбухин… Перечень велик и разнообразен, было кому возглавить войска на поле боя. Имелись и штабные мыслители самого высокого полёта, значительно превосходившие генштабистов других государств, как союзных, так и враждебных. Это Шапошников, Василевский, Антонов… Непревзойдённый мозговой центр. Но у каждого военного деятеля свой талант с уклоном в ту или другую сторону. И лишь редко, крайне редко появляются люди, сочетающие способность не только стратегически мыслить, предвидеть, но и не в меньшей мере осуществлять идеи, планы на практике. Объединяющие в одном лице дарование стратега и генерала поля боя. В России наиболее ярким представителем такого уникального сочетания был фельдмаршал Кутузов. Во время Первой мировой войны этими качествами выделялся наш славный генерал Брусилов. В Красной Армии ими обладал только Егоров, безвременная и бессмысленная потеря которого нанесла нам невосполнимый урон. Сталин понимал это, чувствовал, как нам его не хватает: особенно это ощущалось в первый год борьбы с гитлеровцами, пока не окреп в сражениях наш новый подрост. И в этом подросте Ватутин выделялся особо. Как талантливый штабист-аналитик и как замечательный практик, способный бить любою врага, даже не имея превосходства над ним в силах и средствах. Колошматил он и немцев, и итальянцев, и венгров.
В Ватутине видел Сталин не только военачальника, способного провести операции любой сложности, не только человека, способного выдвинуть интересные и важные соображения, но ещё и свой надёжный военно-кадровый резерв. Понадобится — Ватутин займёт пост начальника Генерального штаба, он же был заместителем не у кого-нибудь, а у самого Шапошникова. Народный комиссар обороны? — тоже вполне созрел. Подумывал Сталин даже о том, чтобы назначить Ватутина наравне с Жуковым заместителем Верховного Главнокомандующего, дабы впоследствии вообще передать Ватутину все бразды военного правления. Справится, это безусловно. А поскольку Ватутин сам никогда не стремился к власти, то никаких политических амбиций от него можно было не ожидать. Но вот Николая Фёдоровича не стало, и одновременно до крайности истончилась другая важнейшая для Сталина ниточка: резко ухудшилось здоровье Бориса Михайловича Шапошникова, не посоветовавшись с которым Иосиф Виссарионович не принимал ни одного крупного военного решения. Шапошников даже по телефону-то плохо говорил, но его одобрение было для Сталина уже не столько практической необходимостью, сколько привычным благословением, вселявшим уверенность в правильности замысла, обещавшим успех.
На Шапошникова, значит, надежды мало. Ватутин погиб. Остались два военных деятеля, чьими мыслями, чьими интеллектуальными способностями пользовался Верховный Главнокомандующий. Это заместитель начальника Генерального штаба Антонов, с мнением коего Сталин считался, но к нему самому ещё не очень привык, и начальник Генштаба Василевский, человек настолько близкий, что Иосиф Виссарионович откровенно делился с ним своими соображениями, сомнениями, чьи предложения подхватывал и развивал. Но — неприятность за неприятностью. В середине мая, как только был освобождён Севастополь, Александр Михайлович Василевский решил побывать в городе русской славы. Посмотреть, порадоваться. В районе Мекензиевых гор его машина подорвалась на мине. Передние колёса и двигатель были отброшены взрывом метра на четыре. Водитель и маршал были ранены. Василевский попал в руки медиков, после оказания первой помощи Александра Михайловича самолётом отправили в Москву, где ему учинили строгий постельный режим.
На некоторый срок, до выздоровления Василевского, я вновь оказался единственным доверенным советником вождя по военным проблемам. Хотя оба мы понимали, что я не способен уже, как прежде, охватить неизмеримо возросший круг военных вопросов. Просто постоянная поддержка надёжного человека требовалась Иосифу Виссарионовичу. Подзарядка душевных аккумуляторов. Это мне было ещё по силам. На протяжении месяца он не отпускал меня от себя, я буквально дневал и ночевал на Ближней даче или в Кремле, проводя много часов в комнате связи, а ещё больше в комнате за кабинетом. Именно тогда произошёл случай, ввергнувший в заблуждение некоторых поверхностных наблюдателей и послуживший потом поводом для спекуляции тем гражданам, которые ненавидели Сталина, всячески пытались охаять его.
Ещё в тридцатых годах у Иосифа Виссарионовича укоренилась привычка в полном смысле слова «уходить» от решения тех дел, которые представлялись ему не совсем ясными, не до конца подготовленными. «С этим пока подождём. Подумаем, посоветуемся», — говорил он и покидал собравшихся руководителей, отправляясь в соседнее помещение, где действительно советовался с кем-либо из доверенных лиц, в том числе и со мной. В случае необходимости я или кто-то другой срочно связывался по телефону с соответствующими специалистами. Механизм срабатывал быстро и чётко, обычно к концу совещания или заседания Сталин имел своё обоснованное мнение и предлагал собственный вариант решения. Все чаще Иосиф Виссарионович покидал на некоторый срок собравшихся в его кабинете товарищей во время войны, и особенно после того, как по болезни оставил свой пост маршал Шапошников… Возникла заминка, появились сомнения — Сталин уходил в комнату за кабинетом, звонил Борису Михайловичу. Если требовалось — вызывал на связь Василевского или Антонова, Ватутина или Жукова: вообще того, кто требовался.
С середины мая 1944 года совещания и заседания в Ставке и в Генеральном штабе следовали одно за другим, почти ежедневно. Обсуждался подготовленный Генштабом план крупнейшей Белорусской операции под кодовым названием «Багратион». Одновременно рассматривались и уточнялись планы ударов по противнику, которые готовили Ленинградский и Карельский фронты. На одном из заседаний впервые присутствовал молодой генерал-полковник Иван Данилович Черняховский, зело отличившийся в должности командарма и недавно выдвинутый на должность командующего 3-м Белорусским фронтом. Немало удивлён он был, когда Сталин произнёс привычную всем другим фразу: «Подумаем, посоветуемся», — и удалился в комнату за кабинетом… «С кем же он советуется?!» — вырвалось у Ивана Даниловича. Сидевший рядом опекун и покровитель его Василевский, занятый своими мыслями, ответил рассеянно. «С самим собой. С товарищем Сталиным»… По существу Василевский был прав, Сталину требовалось время помозговать, уточнить какие-то детали.
А недоумение Черняховского привлекло внимание присутствующих, вызвало улыбки, лёгкий смешок.
В тот раз Иосиф Виссарионович позвонил начальнику артиллерии Красной Армии генералу Воронову Николаю Николаевичу (прозванному за свой рост «коломенской верстой») по поводу усиления фронтов артиллерией Резерва Главного Командования — РГК. Уточнил цифры, возвратился в кабинет, заседание продолжалось. Однако небольшая конфузия с Черняховским каким-то образом стала известна Иосифу Виссарионовичу — ему, вероятно, преподнесли её в виде шутки. На следующий день во время такого же обычного для Сталина заседания ему опять понадобилось выйти в комнату за кабинетом для какой-то консультации. Настроение у него было хорошее, и он не упустил возможности слегка поиронизировать. Сказал:
— Дело не совсем проработанное. Не будем спешить. Подумаем, посоветуемся… — Глянул с весёлым лукавством на молодого генерала: — Посоветуемся с товарищем Сталиным. Как вы считаете, товарищ Черняховский?
Острый возник момент. Присутствующие замерли. Андреев ладонь к уху приложил, чтобы лучше слышать. Напрягся Жуков, стеснявшийся своей глухоты. Иван Данилович, к вящему удовольствию собравшихся, не дрогнул, не растерялся. Встал, произнёс спокойно, с достоинством:
— Посоветоваться с товарищем Сталиным всегда полезно. Хуже не будет.
Вторично вызвал Черняховский лёгкий смешок, столь редкий на слишком уж засерьезненных совещаниях в Ставке. Этим он тоже остался в памяти тех, кто знал его, а не только своими безусловными воинскими достижениями. Он, кстати, первый и последний раз поработал тогда в Ставке. Заболел, вернулся на передовую, а затем его не стало: командующий 3-м Белорусским фронтом Иван Данилович Черняховский был смертельно ранен на территории Польши в феврале 1945 года, не дожив до сорока лет, не успев поседеть. А Иосиф Виссарионович после того случая, запавшего в память, довольно часто, находясь в хорошем расположении духа, пошучивал: «Отложим пока этот вопрос. Подумаем, посоветуемся… с товарищем Сталиным». В привычку вошло. Постоянными участниками заседаний и совещаний такие слова вождя воспринимались соответственно без какой-то подоплёки. Но они, конечно, поражали тех, кто слышал их в первый и скорее всего в единственный раз и не решался обратиться к кому-либо за разъяснением. Так родились сомнения, загоняемые в самую глубину души, а затем на этих сомнениях сыграли враги Сталина, не упускавшие любой возможности охаять его.
После смерти Иосифа Виссарионовича среди других слухов поползли сплетни о том, что у него имелся, дескать, тайный двойник, который появлялся на людях, когда настоящий Сталин был нездоров или опасался покушений. Настолько хорошо подстроился под него, что даже самые близкие люди не могли распознать — догадаться. Речи за Сталина говорил, стоя на Мавзолее, якобы парад Победы принимал. Нашлось, конечно, и несколько самозванцев, претендовавших на высокую роль сталинского дублёра. Один грузинский еврей, другой из Житомира или Одессы, доживавший свой век где-то в Ташкенте и Алма-Ате. Падкие до сенсаций жёлто-бульварные журналисты охотно писали об этом… До чего же прав был классик, давно уже предупреждавший легковерную публику о том, что «все врут календари»!

 

 

11

Иосиф Виссарионович не только сам, бывало, покидал кабинет или зал заседаний, чтобы немного побыть наедине или со мной, поразмыслить, посоветоваться, глянуть на дело как бы со стороны, — не только сам использовал этот способ, но, случалось, предлагал его и другим лицам. Не выгонял из кабинета, нет, а просил выйти на какое-то время в приёмную, в библиотеку: остыть, взвесить свои соображения, свои доводы, осмыслить ситуацию. Достаточно известен подобный случай с Константином Константиновичем Рокоссовским, об этом случае рассказывалось в некоторых мемуарах, но освещался он только как «острый» факт, а не как своего рода переменное событие, имевшее предысторию и, что важнее, значительные последствия. Попытаюсь возместить сие упущение.
1944 год был так насыщен успешными для нас важными крупномасштабными событиями, что сразу охватить их, разобраться, осмыслить было очень трудно даже для военных специалистов. Сталин же, с его всегдашним стремлением отсеивать второстепенное, определять и объяснять причины и сущность явлений, свёл все основные военные события того периода к десяти пунктам и изложил их в речи, которую произнёс 6 ноября при праздновании 27-го юбилея Октябрьской революции, которую мы вот уже четвёртый раз отмечали в условиях войны с фашистскими захватчиками. Классическая по насыщенности и аналитичности речь позволяет ясно понять, что в ту пору происходило, важна не только для современников, но и для потомков. У нас много, чрезмерно много пишут и говорят о трагедиях сорок первого — сорок второго годов и слишком мало, ничтожно мало о наших последующих успехах, о наших победах сорок четвёртого года, значительно превосходящих все достижения немцев.
Лупили мы их нещадно, гнали и в хвост и в гриву подальше от нашей земли. Почту за честь хотя бы в сокращённом виде привести здесь выдержки из речи Иосифа Виссарионовича, перечислить удары наших войск, названных им: они вошли в историю как «десять сталинских ударов». Тем более, что и к Рокоссовскому все это имеет прямое отношение. Цитирую.
«Первый удар был нанесён нашими войсками в январе этого года под Ленинградом и Новгородом, когда Красная Армия взломала долговременную оборону немцев и отбросила их в Прибалтику. Результатом этого удара оказалось освобождение Ленинградской области.
Второй удар был нанесён в феврале — марте этого года на Буге, когда Красная Армия разгромила немецкие войска и отбросила их за Днестр. В результате этого удара Правобережная Украина была освобождена от немецко-фашистских захватчиков.
Третий удар был нанесён в апреле — мае этого года в районе Крыма, когда немецкие войска были сброшены в Чёрное море. В результате этого удара были освобождены от немецкого гнёта Крым и Одесса.
Четвёртый удар был нанесён в июне этого года в районе Карелии, когда Красная Армия разбила финские войска, освободила Выборг и Петрозаводск и отбросила финнов в глубь Финляндии…
Пятый удар был нанесён немцам в июне-июле этого года, когда Красная Армия наголову разбила немецкие войска под Витебском, Бобруйском, Могилёвом и завершила свой удар окружением 30 немецких дивизий под Минском. В результате этого удара наши войска: а) полностью освободили Белорусскую советскую республику; б) вышли на Вислу и освободили значительную часть союзной нам Польши; в) вышли на Неман и освободили большую часть Литовской советской республики; г) форсировали Неман и подошли к границам Германии.
Шестой удар был нанесён в июле — августе этого года в районе Западной Украины, когда Красная Армия разбила немецкие войска под Львовом и отбросила их за Сан и Вислу. В результате этого удара: а) была освобождена Западная Украина; б) наши войска форсировали Вислу и образовали за Вислой мощный плацдарм западнее Сандомира.
Седьмой удар был нанесён в августе этого года, в районе Кишинёв — Яссы, когда наши войска разбили наголову немецко-румынские войска и завершили свой удар окружением 22 немецких дивизий под Кишинёвом, не считая румынских дивизий. В результате этого удара: а) была освобождена Молдавская советская республика; б) была выведена из строя союзница Германии — Румыния, которая объявила войну Германии и Венгрии; в) была выведена из строя союзница Германии — Болгария, которая также объявила войну Германии; г) был открыт путь для наших войск в Венгрию, последнюю союзницу Германии в Европе; д) открылась возможность протянуть руку помощи союзной нам Югославии против немецких захватчиков.
Восьмой удар был нанесён в сентябре — октябре этого года в Прибалтике, когда Красная Армия разбила немецкие войска под Таллином и Ригой и изгнала их из Прибалтики. В результате этого удара: а) была освобождена Эстонская советская республика; б) была освобождена большая часть Латвийской советской республики; в) была выведена из строя союзница Германии — Финляндия, которая объявила войну Германии; г) более 30 немецких дивизий оказались отрезанными от Пруссии и зажатыми в клещи в районе между Тукумсом и Либавой, где они теперь доколачиваются нашими войсками.
В октябре этого года начался девятый удар наших войск между Тиссой и Дунаем в районе Венгрии, имеющий своей целью вывести Венгрию из войны и повернуть её против Германии. В результате этого удара, который ещё не завершён: а) наши войска оказали прямую помощь союзной нам Югославии в деле изгнания немцев и освобождения Белграда; б) наши войска получили возможность перейти через Карпатский хребет и протянуть руку помощи союзной нам Чехословацкой республике, часть территории которой уже освобождена от немецких захватчиков.
Наконец, в конце октября этого года был осуществлён удар по немецким войскам в северной Финляндии, когда немецкие войска были вышиблены из района Печенга и наши войска, преследуя немцев, вступили в пределы союзной нам Норвегии.
Таковы основные операции Красной Армии за истёкший год, приведшие к изгнанию немецких войск из пределов нашей страны.
В результате этих операций было разбито и выведено из строя до 120 дивизий немцев и их союзников. Вместо 257 дивизий, стоявших против нашего фронта в прошлом году, из коих 207 дивизий было немецких, мы имеем теперь против нашего фронта после всех «тотальных» и «сверхтотальных» мобилизаций всего 204 немецких и венгерских дивизии…
Новым моментом за истёкший год в войне против гитлеровской Германии нужно считать тот факт, что Красная Армия вела свои операции в этом году против немецких войск не в одиночестве, как это имело место в предыдущие годы, а совместно с войсками наших союзников. Тегеранская конференция не прошла даром…«
Конечно, перечисленные Иосифом Виссарионовичем битвы были различны как по размаху, так и по достигнутым результатам. Но для тех, кто находится на фронте, война везде война, смерть везде смерть, а радость победы везде одинакова. Не вдаваясь в оценки, выделяю лишь две операции, которые представляются мне наиболее важными. Об одной из них, о сражении за Правобережную Украину, создавшем условия для последующих наступательных действий, мы уже говорили, объединив то, что Сталин назвал вторым и третьим ударами, на Буге и в Крыму: они неразрывны по времени и пространству. Теперь сосредоточимся на другом важнейшем ударе, на пятом, на сражении в Белоруссии, известном под названием «Багратион».
Успешно наступая на правобережье Днепра, украинские фронты, особенно 1-й Украинский фронт генерала Ватутина, вырвались далеко вперёд, приблизившись с юго-запада к Бресту, проломив границу с Румынией. А севернее, из района Бреста, линия соприкосновения круто, под прямым углом поворачивала на восток и вдоль Полесья уходила далеко в глубь нашей страны в сторону Жлобина. Немцы удерживали Могилёв, Оршу, Витебск, то есть оставались все ещё неподалёку от Смоленска, угрожая нашим центральным районам. Образовался своеобразный огромный «балкон», всей массой нависавший над освобождённой Правобережной Украиной, стратегически опасный для нас как на западном, так и на южном направлении. Фашисты имели на этом «балконе» большие, самые надёжные силы и дрались с особым ожесточением, прикрывая прямой путь на запад к своим землям, к своим домам: в Восточную Пруссию и в саму Германию. А это особый счёт.
Сказалась опять же и пресловутая Припятская проблема, о которой мы рассуждали, рассказывая о главных событиях начала войны. Тогда болотистое многоводное Полесье, протянувшееся на сотни километров, разделило весь советско-германский фронт на две части, одна севернее, другая южнее названной выше труднопроходимой местности. И вот снова, как в военной истории это случалось уже не раз, долина Припяти с её притоками, с густыми лесными массивами, отсекла, отделила наши войска украинских фронтов от фронтов белорусских. Весьма способствовали этому тёплая зима и ранняя дождливая весна, вызвавшие невиданную распутицу, сделавшие огромную и сырую Припятскую низину не просто труднодоступной, а вообще непроходимой для техники, для регулярных войск. Если кому и было раздолье, так это партизанам да мелким разведывательным группам, «гулявшим» по немецким тылам.
Сама жизнь подсказывала и нам, и гитлеровцам, что летом 1944 года на советско-германском фронте развернутся события, которые окончательно предопределят весь ход и исход войны, срок её завершения. И обе стороны готовились к этим событиям. Фашисты укрепляли свою оборону, собирая резервы для контрударов. Мы накапливали силы для мощного решающего наступления, одновременно проводя крупные отвлекающие мероприятия, дабы ввести противника в заблуждение относительно места я целей наших предстоящих действий. По принципу: куда соперник клонится, в ту сторону его и толкай.
Нам было известно, что основное внимание вражеского командования приковано к южному направлению. Все правильно — срабатывала чёткая немецкая логика. Действовавшие на юге четыре Украинских фронта добились больших успехов, продвинувшись далеко на запад. Там сосредоточены ударные силы русских, а снять с передовой и перебросить эти силы в другой район, к примеру, в Белоруссию, очень даже непросто. Это не осталось бы незамеченным германской разведкой — так они считали. А у самих немцев на юге войск было маловато: испепелились в наших «котлах». Там преобладали гитлеровские союзники, в основном венгры, которые были хуже вооружены и закалены и вообще менее боеспособны. Германское командование решало вопрос: куда нацелятся Украинские фронты, особенно 1-й Украинский фронт, которым после Ватутина командовал сам Жуков: на запад, в Польшу, на Балканы, в южную Европу? Или попытаются эти фронты с юга срезать белорусский «балкон»? Второе столь же опасно, но менее вероятно: мешает Припять, мешает Полесье, отсутствие дорог, растянутость коммуникаций. Учитывая все это, мы, в свою очередь, наши Генштаб и ставка, старались не «разочаровывать» немецкое руководство, исподволь помогали врагу укрепиться в правильности его оценок и выводов. И помогли настолько умело, что немцы не сумели заметить перемещения больших масс наших войск с разных участков, в том числе с Украины, к белорусскому выступу. А ведь это продолжалось почти два месяца. Практически мы подтянули к «балкону» все наши танковые армии. Когда фашисты хватились, было уже поздно.
Сталин, всегда тяготевший к символике, сам определил срок: начать грандиозное наступление 22-23 июня, то есть ровно через три года после того, как гитлеровцы напали на нашу страну. Тогда горько было нам, пусть же теперь фашисты нахлебаются лиха. Никогда прежде мы не сосредоточивали для проведения одной операции столько сил и средств, сколько задействовали на этот раз. Для того, чтобы разгромить и уничтожить крупнейшую вражескую группу армии «Центр», должны были одновременно начать наступление четыре наших фронта: 1-й Прибалтийский генерала И.X. Баграмяна, 3-й Белорусский генерала И. Д. Черняховского, 2-й Белорусский генерала Г. Ф. Захарова и 1-й Белорусский генерала К. К. Рокоссовского. Ещё — Днепровская военная флотилия контр-адмирала В. В. Григорьева, корабли и части которой дислоцировались не только на Днепре, но и на Березине, и на Припяти. Да плюс ещё более трехсот тысяч партизан, находившихся в тылу врага в полосе намеченного наступления. О масштабах действий народных мстителей можно судить хотя бы по одному факту. В ночь на 20 июня они повсеместно вышли к железнодорожным линиям, атаковали станции и полустанки, взорвали примерно сорок тысяч рельсов. Дороги были парализованы, враг лишился возможности маневрировать силами и средствами.
Наибольшее внимание Верховный Главнокомандующий и Генштаб уделяли 1-му Белорусскому фронту. От успеха Рокоссовского во многом зависела судьба всей операции. Константин Константинович глубоко понимал это. Человек покладистый, очень скромный во всем, что касалось лично его, он становился требовательным и даже жёстким, когда это необходимо было для дела. И чем оно было важнее, тем твёрже стоял на своём. Доверили ответственное задание — позвольте выполнять его так, как считаю нужным. Вот тут, увы, и возникли шероховатости в отношениях между Рокоссовским и Сталиным, грозившие крупными неприятностями со стороны Иосифа Виссарионовича, подспудно уже считавшего себя полководцем крупным, опытным и непогрешимым.
По первоначальному замыслу, фронт Рокоссовского должен был наступать севернее Припяти в направлении на Бобруйск, Барановичи и далее в Польшу. То есть с востока на запад, имея слева — труднопроходимое болотистое Полесье, сковывавшее манёвр, изолировавшее от левого соседа. Все та же Припятская проблема. И Рокоссовский впервые в военной истории блестяще решил её, предложив объединить все войска, действовавшие севернее, южнее и в самом Полесье под единым командованием, включив их в 1-й Белорусский фронт. Конечно, управление при этом значительно усложнялось, но выгоды были очевидны: не буду утомлять читателей их перечислением, поверьте на слово. Ради общего блага Рокоссовский решил взвалить на себя тяжёлый груз, взять дополнительную ответственность. С чем и обратился к Верховному Главнокомандующему.
Новаторские доводы Рокоссовского были вполне убедительны. Его поддержали Василевский и Антонов. Одобрил в телефонном разговоре со Сталиным маршал Шапошников. Иосиф Виссарионович, не любивший концентрации большой власти в одних руках, кроме собственных, не очень охотно, а все же согласился. Соответствующая директива последовала. Константин Константинович стал «хозяином» не только всего Полесья, но и обширных районов севернее и южнее его. Власть Рокоссовского (и это на пути в Польшу!) действительно увеличилась небывало. Протяжённость 1-го Белорусского фронта возросла до 900 километров, от Быкова до Владимира-Волынского, это примерно втрое больше, чем протяжённость других фронтов, участвовавших в операции «Багратион». Для сравнения скажу: в период Московской битвы Западный фронт, которым командовал Жуков, достигал, со всеми изгибами, 600 километров, это представлялось нам, специалистам, протяжённостью чрезмерной, огромной, снижающей целенаправленность, грозившей утратой эффективного управления войсками. Не превратится ли удар кулаком в тыканье пальцами? Только, дескать, Жуков способен был держать на своих плечах такой фронт. А Рокоссовский размахнулся совсем уже необычно, и силы получил соответствующие. В его распоряжении оказалось десять (!) общевойсковых армий (другие фронты имели по две, по три), одна танковая, две воздушные армии и Днепровская военная флотилия. И это ещё не все. Приплюсуем три танковых, три кавалерийских и один механизированный корпус, предназначавшийся для ввода в прорыв, для опережающего параллельного преследования и окружения войск противника. Такую мощь доверил Константину Константиновичу Сталин.
С учётом изменений, предложенных Рокоссовским, намечен был Генштабом план действий его фронта, скоординированный с другими фронтами. Рокоссовский должен был нанести основной, главный удар из района Рогачева на Бобруйск — Осиповичи. А вспомогательный южнее города Паричи. Теоретически, в общем, все было правильно. Имелись некоторые сомнения, обычные при столь крупных замыслах. Они решались, как принято говорить, в «рабочем порядке». Но…

 

 

12

Ничто вроде не предвещало 23 мая 1944 года каких-то конфликтов при утверждении грандиозной операции «Багратион», которая считалась детищем Сталина, в подготовку которой он вложил не только свои знания, обретённый опыт, по и душу, и темперамент. Повторю: как бы подчёркивалось — три года назад гитлеровцы напали вероломно, предвидя иезуитский успех, а теперь получайте расплату на тех же рубежах. Обстоятельный военно-политический план. И все же гром, неожиданный для Ставки и для Генштаба, грянул в Кремле. Совсем вроде не раскатистый, мало кем услышанный за пределами сталинского кабинета, но по результату, по накалу страстей сравнимый с такими явлениями, после которых резко меняется сложившаяся обстановка — погода меняется. Сами подобные грозы, подобные переломы зело опасны для тех, кто находится в их эпицентре. Непредсказуема направленность испепеляющей молнии… А теперь от абстракции — к фактам.
На совещании по «Багратиону» командующий 1-м Белорусским фронтом Константин Константинович Рокоссовский предложил свой вариант, ломавший то, что было намечено Ставкой. Не просто переиначивавший какие-то детали, а действительно менявший подход к намеченным действиям, да и вообще к сложившимся у нас представлениям о прорыве обороны противника, о ведении крупномасштабного наступления. Рокоссовский заявил: анализ расположения сил неприятеля, его тактических и оперативных резервов, учёт географических условий заставляют пересмотреть разработанный в Москве план. Неизменным остаётся одно: своим левым крылом, выдвинутым далеко на запад южнее Полесья, 1-й Белорусский фронт наносит удар от Ковеля на Люблин и далее на Варшаву, частью сил подрезая при этом «белорусский балкон». По этому поводу возражений не было. Сомнения возникли, когда Рокоссовский сказал, что с восточной стороны вместо одного главного, а другого вспомогательного, отвлекающего удара он намерен нанести два равноценных по силам и средствам. То есть два главных удара, как из района Рогачева, так и из района нижнего течения Березины.
— Почему? — насторожился Сталин — Зачем?
Рокоссовский ответил буквально следующее — цитирую по своей стенограмме:
— Местность на направлении Рогачев — Бобруйск лесисто-болотистая, позволяет сосредоточить там в начале наступления силы только 3-й армии и лишь частично 48-й. Если этой группировке не помочь сильным ударом на другом участке, противник может не допустить здесь прорыва обороны, у него останется возможность перебросить сюда войска с не атакованных нами рубежей. Только два сильных удара решат все проблемы.
— Как это? Как решат? — В голосе Иосифа Виссарионовича прозвучало едва уловимое раздражение.
— В сражение будет одновременно введена вся основная группировка войск правого крыла фронта.
— Ну и вводите.
— Товарищ Сталин, это недостижимо на одном участке из-за его ограниченности. А отвлекающее наступление малыми силами заметного эффекта не даст. Необходимы два главных удара, — повторил Рокоссовский.
— У вас получается даже не два, а три, — съехидничал кто-то.
— Два главных удара на правом крыле фронта, — уточнил Константин Константинович.
Молча, не мигая, Сталин вглядывался в лицо Рокоссовского, будто видел его впервые или обнаружил что-то новое, неизвестное для себя. Наконец произнёс:
— Ви-и хорошо продумали своё предложение? Не придётся ли раскаиваться в нем?
— Два удара гарантируют нам успех и снизят наши потери.
— А подумайте ещё, взвесьте все шансы. Посоветуйтесь с самим собой в соседней комнате. — Сталин показал на дверь. — Десять минут вам хватит?
Так точно, — спокойно ответил Рокоссовский, хотя щеки его побледнели. Собрал свои бумаги и вышел. В приёмной при виде его Поскребышев удивлённо и укоризненно покачал головой. Совещание в кабинете продолжалось, но настрой был уже иной, деловитость сменилась напряжённостью. Почувствовав это, Верховный Главнокомандующий обратился к своему первому заместителю:
— Товарищ Жуков, помогите товарищу Рокоссовскому разобраться в обстановке и возвращайтесь вместе с ним.
Высокий, худощавый, подтянутый Рокоссовский, истинно военная косточка, стоял посреди комнаты, держа в руке папку с документами. Коренастый, плечистый Жуков остановился рядом, сказал неофициально, по-дружески:
— Зря копья ломаешь. Все уже взвешено и разложено по полочкам. Верховного не покачнёшь.
— Дело требует.
— Убеждён?
— Абсолютно.
— А без этого не обойтись?
— Другая цена, Георгий Константинович. Общий успех будет, но какой ценой?!
— Ты хоть понимаешь, что наступил на любимую мозоль? На неприкасаемую мозоль?
— В том-то и штука, — кивнул Рокоссовский.
— Вот и смекай.
Этот диалог, понятный разве что самому узкому кругу военных специалистов, нуждается в расшифровке. Попробуем разобраться, что скрывалось за словами двух полководцев. Не только присущая якобы Сталину нетерпимость к возражениям (дельные советы он и выслушивал, и воспринимал), но нечто гораздо большее. Для лучшего уяснения прибегнем к сравнению. С самого начала Второй мировой войны чётко определился принцип наступательных действий немецких войск. Простой и многообещающий. Имея преимущество перед противниками в танках и автотранспорте, немцы сделали упор на стремительный манёвр своими подвижными силами. Они нигде не штурмовали укреплённые позиции неприятеля, не тратили на это драгоценное время, не несли потерь в затяжных боях. Столкнувшись с сопротивлением, они маневрировали вдоль фронта, тыкаясь то там, то тут, нащупывая слабые места. А прорвав слабые рубежи, на полной скорости неслись вперёд «до последней капли бензина» (по выражению Гудериана), окружая, деморализуя и пленяя части противника, оказавшиеся в их тылу. Так было во Франции, где немцы обошли с севера считавшуюся неприступной «линию Мажино» и захватили Париж, победив без серьёзных потерь. «Выключили из игры» эту мощнейшую линию обороны, вот и весь сказ. Так было и в Польше, где немцы, особенно танкисты Гудериана, на полной скорости неслись на восток, обходя узлы сопротивления: до того момента, пока столкнулись со сплошной массой советских войск, срочно выдвинувшихся в Западную Белоруссию и Западную Украину.
Так было и на советско-германском фронте в 1941 году, когда немцы, внезапно напав на нас, активно маневрировали, нащупывая слабые или неприкрытые места на наших оборонительных рубежах, и нагло лезли все дальше в глубь нашей страны. То же самое повторилось и летом 1942 года. Значителен был элемент авантюры, но в тех конкретных условиях немецкий наступательный шаблон вполне оправдывал себя. Только ведь и мы не лыком шиты, мы искали способы противодействия вражеским стандартам, которые достаточно хорошо изучили. Шаблон, не требуя самостоятельности, легко усваивается среднекомандным составом. Особенно у немцев, в характере которых преобладает стремление к организованности, к дисциплине. Летом 1942 года, когда немцы дошли до Воронежа, Сталинграда и до Эльбруса, стандарт сработал в их пользу. Однако любой шаблон рушится, когда противник улавливает закономерность и находит соответствующие способы борьбы. В 1943 году на Курско-Орловской дуге гитлеровцы напоролись на нашу прочную, глубокоэшелонированную оборону. Ткнулись в одном, в другом, в третьем месте — нигде не пробились… Короче говоря исчерпала себя их идея наступательных действий. До самого конца той величайшей войны.
А что у нас? Не поверхностному читателю, который случайно познакомился с каким-то интригующим «куском» романа-исповеди, а людям основательным, осилившим всего «Тайного советника вождя», — своеобразную хрестоматию по многосложной истории сталинского периода, — этим людям напомню эпизод из первых глав книги. Осенью 1918 года критическое положение возникло в районе Царицына. Казалось, ничто не может спасти крепость на Волге. И тогда я, хорошо знавший деяния и наставления своего замечательного учителя генерала Брусилова Алексея Алексеевича, дал Сталину, Ворошилову и Кулику совет: быстро собрать на решающем направлении возле станции Садовая все наши силы, особенно артиллерию, оголив другие участки фронта, и встретить наступление врага мощным ударом по его атакующим частям. Успех тогда был полный, мы разгромили неприятеля и отстояли Царицын. А Сталин, дотоле дилетант в военном искусстве, оценил и навсегда запомнил важнейшее правило: не распылять войска, концентрировать их на главном направлении для решения основной задачи.
Со временем Иосиф Виссарионович оценил и другой важнейший фактор — введение противника в заблуждение относительно намеченных нами целей. При наступлении одновременно с главным ударом обязательно должен наноситься вспомогательный, отвлекающий, который заставляет врага рассосредоточивать свои силы, терять время на уяснение реальной обстановки. Правила эти в общем-то не новы, но Сталин впервые дал им чёткую формулировку. Гордился тем, что создал теорию наступательных действий, которую некоторые граждане-товарищи так и окрестили — сталинской. На основе этой теории обучали комсостав. Использовать её требовали приказы Наркома обороны и Верховного Главнокомандующего, Ничего не скажешь: принцип концентрации сил и вспомогательного удара был и остаётся правильным. Плохо лишь, когда он становится шаблоном, утрачивает гибкость, не даёт использовать другие возможности. Да ведь и противник не дурак, он приспосабливается к схеме, находит способы противодействия.
В кабинете Сталина не просто столкнулись два мнения: решение Ставки, подготовленное по привычным канонам, и предложение командующего фронтом, исходившего из реального положения на его участке; нет, столкнулась теория, создателем и носителем которой считал себя Иосиф Виссарионович, и новация генерала, дерзнувшего отступить от твёрдых правил, поставить их под сомнение. Вошли в противоречие уязвлённое самолюбие высокого руководителя и разумные поиски добросовестного человека. Суть была не в одном лишь данном конкретном случае. Отойдя от своего принципа, Сталин тем самым признал бы оный не всегда пригодным, не всеобъемлющим. Вероятно, Иосиф Виссарионович подсознательно желал, чтобы Рокоссовский каким-то образом смягчил свою позицию, пошёл бы на компромисс. Но Рокоссовский не смог или не захотел. Вернувшись с Жуковым в кабинет, Константин Константинович подтвердил свои соображения и даже привёл новые доводы в их защиту.
— Нанося два главных удара в лесисто-болотистой местности с малым количеством дорог, мы лишаем противника возможности манёвра. Успех, достигнутый нами пусть даже сначала на одном из двух участков, сразу поставит немецкие войска в тяжёлое положение, а нашему фронту обеспечит энергичное развитие наступления.
С каменным спокойствием выслушал Иосиф Виссарионович генерала, не поднимая глаз, чтобы не выдать закипавший гнев, который Сталин сдерживал напряжением воли. Лишь ледяной тон выдал его состояние:
— Ваша беседа с товарищем Жуковым не принесла заметной пользы. У вас есть время поразмышлять ещё несколько минут. Идите и думайте.
Вслед за Рокоссовским в соседнюю комнату выскочил Молотов, петушком налетел на высокорослого генерала:
— Вы с кем спорите? Вы отдаёте себе отчёт, с кем спорите?! С Верховным Главнокомандующим! С самим товарищем Сталиным!
— Отнюдь. Нам, генералам, никак не положено спорить с Верховным.
— Тогда в чем же дело? Идите и извинитесь.
— У нас не спор, а обсуждение. Каждый вправе изложить на военном совещании своё мнение, начиная с младших по званию, — пояснил Рокоссовский. — Если Верховный Главнокомандующий прикажет, его распоряжение будет выполнено беспрекословно, точно и в срок. Но он не приказывает, он требует высказать соображения. И я выполняю это требование.
Смекалистый, острый на язык Вячеслав Михайлович в этот раз не нашёлся, как возразить. Поперхнулся, отступился, скрылся за дверью.
Обстановка в кабинете накалилась. Все понимали, что судьба Рокоссовского повисла на волоске, на совещание он может вообще не вернуться. Грозило по меньшей мере отстранение с поста, разжалование, но могло быть и гораздо хуже. Однако из всех собравшихся всю сложность ситуации полностью сознавали лишь четверо: сам Сталин, командующий 1-м Прибалтийским фронтом генерал Баграмян Иван Христофорович, представитель-координатор Ставки на том же фронте маршал Василевский Александр Михайлович и я, как обычно находившийся в комнате за кабинетом. А дело вот в чем. Буквально за несколько суток до означенного совещания в Кремле маршал Василевский проверял на месте готовность 1-го Прибалтийского фронта к операции «Багратион». И обнаружил такой отход от существующих правил, что, по его же словам, «за голову схватился». Генерал Баграмян на свой страх и риск не только отказался от нанесения двух ударов, главного и вспомогательного, но совершил нечто прямо противоположное. Вместо сосредоточения войск ударной группировки на узком участке, наоборот, растянул её в непомерно длинной полосе, достигавшей 25 километров. Василевскому объяснил так. Озера и болотистые леса, раскинувшиеся северо-западнее Витебска, не позволяют ввести в бой крупные массы войск на каком-то целостном участке. Ударные «кулаки» созданы изолированно на междуозерных и междуболотных проходах, отсюда и растянутость исходного рубежа. Но «кулаки» сильные, насыщенные техникой, вражескую оборону проломят. Дипломатичный Баграмян сослался даже на указание Ставки о правильном использовании условий местности.
Пехота и артиллерия были уже выдвинуты в намеченные районы, подвезены боеприпасы, развёрнута тыловые службы. Переиначивать было очень трудно, да и просто поздно. Учитывая это, Василевский лишь высказал Ивану Христофоровичу своё неудовольствие, по ничего не стал менять. Даже постарался смягчить вину Баграмяна перед Верховным Главнокомандующим. Прошло без последствий. Но вот сегодня — ещё одно резкое отклонение от сталинского принципа наступательных действий, теперь со стороны Рокоссовского. Это уже не случайность. Что, принцип устарел и больше не действует? Или вольнодумство, зазнайство молодых полководцев, желающих продемонстрировать свои особые способности? Или самое скверное — фронда, сговор занёсшихся генералов, совместно выступивших против линии Верховного Главнокомандования?!
Сталин, вполуха слушая выступавших, размышлял, что произошло и как реагировать на случившееся, как быть с Рокоссовским? Я понял: Иосиф Виссарионович находится в таком неопределённом состоянии, что маятник дальнейших событий может качнуться в любую сторону и с какой угодно силой. Если сейчас Сталин «сломает» Рокоссовского, то «сломаются» и другие генералы, лишатся инициативности, самостоятельности. А их, самостоятельных, и без того по пальцам пересчитаешь. Теперь вот нет Ватутина, может не стать и Рокоссовского… Кто крупные операции проводить будет!.. Я не мог больше оставаться в роли постороннего наблюдателя, надо было повлиять на развязку. Но не скажешь ведь своё мнение при всех, не посоветуешь открыто… Оставался только один испытанный способ, против которого Иосиф Виссарионович ещё никогда не возражал.
Рокоссовского позвали. Все решали секунды. Войдя в кабинет, встретит он насторожённый взгляд Берии… Невозможно даже представить, что пережил в те короткие мгновения мужественный генерал. Он ведь знал, чем все может кончиться, если не откажется от своих предложений. Он уже провёл два с половиной года в тюрьме, перенёс изнурительные допросы, унижения. Сидел не только на Лубянке, но и в самом страшном месте, в каменном мешке Шлиссельбургской крепости, которую мало кто из заключённых покидал на своих ногах. Его пытали, но он не признал за собой никакой вины, не оговорил ни единого человека… Его реабилитировали незадолго до войны. И вот все тёмное, все страшное могло повториться. Один жест Сталина, и на нем вместо кителя с генеральскими погонами опять окажется арестантская роба.
Две двери открылись одновременно. Все присутствовавшие повернулись к Рокоссовскому. А я, сделав несколько бесшумных шагов, положил на стол перед Сталиным лист бумаги с двумя крупно написанными словами: «ОН ПРАВ». Иосиф Виссарионович скользнул по бумаге взглядом, отодвинул её ко мне и едва заметно кивнул. Я вышел и сразу же порвал лист.
— Так что вы надумали? — спросил Сталин. — Что вы нам скажете?
— Товарищ Сталин, я могу только повторить то, что изложено в нашем плане.
— Без колебаний?
— Так точно, без колебаний, — твёрдо произнёс Рокоссовский.
Сталин взял из коробки папиросу, подержал в руке, не стал крошить табак в трубку, а лишь чуть размял пальцами, прикурил. Пауза показалась невероятно долгой. Наконец произнёс:
— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана им и его штабом. А это надёжная гарантия успеха. Считаю, что план товарища Рокоссовского надо утвердить в таком виде, в каком представлен. Пусть выполняет.
Смог Иосиф Виссарионович переступить через своё самолюбие, признать правоту другого и подавить собственную гордыню. Общий вздох облегчения прошелестел в кабинете. Воспряли генералы, заулыбался Баграмян. Мне показалось, что слезой затуманились глаза Константина Константиновича. И уж не показалось, а точно: в тот день прибавилось седины у него на висках… Большие сражения выигрываются полководцами не только на поле боя.
Ну вот, в какой-то мере раскрыл я памятный фрагмент подготовки большой наступательной операции, то есть одного из тех ударов 1944 года, которые принято называть «Сталинскими ударами». А ведь их в том году было десять, мы их уже перечисляли. И с каждым связано множество разнообразных событий, великие множество судеб.

 

 

13

В тот период Сталин почти каждый день встречался с начальником Главного Политического управления Красной Армии Александром Сергеевичем Щербаковым, часто говорил с ним по телефону. Очень ценил его осведомлённость, ясный ум, а главное — добросовестность. Не обладая хорошим здоровьем, Щербаков, преодолевая болезни, нисколько не щадил себя, работал на износ и скончался в сорок пятом победном году. Но до самых последних дней на состояние своё не жаловался, выполнял все, что ему поручалось.
Имел Александр Сергеевич одну особенность, не знаю уж, чем и объяснимую, его прирождённой тактичностью или крайней почтительностью к Сталину: он старался не докучать Иосифу Виссарионовичу вопросами, которые хоть и были важны сами по себе, но не относились к самым срочным, принципиальным. Которые, по его мнению, можно было решать между другими делами, не перегружая Сталина, сберегая его время. Случалось, Щербаков обращался ко мне, чтобы я по своему усмотрению выбрал удобный момент, дабы доложить что-то или сообщить о чем-то Иосифу Виссарионовичу. Для меня это не составляло особого труда, тем более, что Сталин, полностью доверяя Щербакову, положительно воспринимал все от него исходившее: зачастую даже не читал документы, завизированные Александром Сергеевичем, только спрашивал, в чем суть, и ставил свою подпись. Более высокого уровня сталинского доверия я не знаю. А из вопросов, которые Щербаков решал через меня, запомнилось несколько казусно-серьёзных. Или просто казусных.
Однажды в присутствии Александра Сергеевича Верховный Главнокомандующий посетовал на обстановку возле Бердичева. Наши наступавшие войска, имея преимущество над противником, почему-то застряли возле этого города, не сообщая о его взятии.
— Чего они там колупаются, почему темпы теряют? — ворчливо произнёс Сталин. — Сколько у нас разных каналов, а никто не может объяснить, что происходит.
Щербаков, вероятно, принял упрёк и в свой адрес. Во всяком случае, вернувшись в Главпур, поднял на ноги свою осведомительную команду. Причина задержки выяснилась быстро, но такая, что хоть вздыхай, хоть смейся: сообщать Сталину вроде бы неудобно, да ведь нужно. Тут следует вспомнить вот что. Испокон веков в состав русской армии входили «именные» части и соединения, получавшие своё название по разным причинам. Одни по месту создания (Преображенский и Семеновский гвардейские полки), другие по месту постоянной дислокации, третьи удостаивались высокой чести в память о достигнутых успехах. С осени 1943 года, когда мы начали одерживать победу за победой, освобождать город за городом, последних становилось все больше. Чуть ли ни каждый день сообщалось о присвоении полкам и дивизиям почётных наименований. Это вдохновляло воинов, вселяло гордость. Прослеживался, закреплялся в истории боевой путь части.
Не всегда присвоение почётных наименований проходило гладко. Хорошо, ежели твоя дивизия стала Орловской или, к примеру, Львовской. Приемлемо, если Чугуевской или Глуховской. А как быть с теми войсками, которые с боем взяли город Пропойск?! Они-то не виноваты, что такой (вполне, кстати, приличный) городок оказался на их дороге! Случай сей описан одним из литераторов, если не ошибаюсь — Константином Симоновым. Тогда поступили просто и, на мой взгляд, вполне правильно: населённый пункт срочно переименовали в Славгород. И жителям было приятно, и войска получили наименование не «пропойских», а «славгородских». Хотя шутники посмеивались: ещё неизвестно, что точнее, первое или второе. А возле Бердичева вообще сложилось такое положение, что и на пьяную голову не придумаешь.
Политработники сообщили: наши войска, подступившие к Бердичеву, не хотят штурмовать город, уклоняются от участия в боях за него, дабы не получить соответствующее наименование. Почему? Не знаю, существовал ли до гражданской войны такой термин «бердичевский казак» или «казак из Бердичева». Нет, пожалуй. Думаю, возник он после того, как на юго-западе Украины появились формирования Котовского и Якира, с соответствующими кавалерийскими вкраплениями. Там много было евреев, особенно одесских, житомирских, бердичевских, тех евреев, которые вырвались из зловонных местечек, из зоны оседлости и готовы были на все в драке за свою неограниченную свободу. все тот же извечный лозунг: дайте нам равенство, а остальное мы возьмём сами. В боях-то эти изгои не ахти, а вот выставить, показать себя очень даже умели. И понахрапистей, неграмотней были, чем русские и украинские красноармейцы, вчерашние крестьяне.
Когда по тем южным местам, громя белополяков, махновцев и врангелевцев, прошла закалённая в сражениях Первая конная армия, многие кавалерийские формирования, оказавшиеся в зоне её притяжения, влились в эту армию, как ручейки в реку. При этом деятельные и пронырливые евреи, уже осознавшие свои возможности при новой власти, не желали оставаться рядовыми, в коих летят пули, полезли на штабные должности, в комиссары, в интенданты. А кому это понравится, если расталкивают локтями и лезут?! Истинные кавалеристы-будённовцы, две трети которых составляли выходцы с Дона, с Маныча и Кубани, насмешливо называли новоявленных джигитов «бердичевскими казаками». Или хлеще: «корова в седле». Ну и ненависть, конечно, была после того, как в 1918 году, по распоряжению Янкеля Свердлова и Льва Троцкого, свершилась массовая кровавая расправа над настоящим казачеством — месть за погромы.
Не хочу возвращаться к этой печальной теме, которую теперь стараются представить не как смертельную борьбу между казаками и троцкистами, пытавшимися искоренить казачество, а как конфликт между зажиточными казаками-крестьянами и советской властью. Воины Первой конной, особенно её комсостав, сделались самыми надёжными сторонниками Сталина в борьбе с Троцким и его приверженцами. А словосочетание «бердичевский казак» превратилось после гражданской войны в презрительную кличку, особенно с середины 30-х годов, когда, по настоянию Иосифа Виссарионовича, были восстановлены казачьи войска с их особой формой, особыми традициями. Помните песню:

Оседлаю я горячего коня,
Крепко сумы приторочу в перемёт,
Стань, казачка молодая, у плетня,
Проводи меня до солнышка в поход.

Мчатся сотни из-за Терека-реки,
Под копытами дороженька дрожит,
Едут с песней молодые казаки
Красной Армии, республике служить.

Газыри лежат рядами на груди,
Алым пламенем пылают башлыки,
Красный маршал Ворошилов, погляди
На казачьи богатырские полки.

И надо же такому случиться, — как черт подстроил! — первой на подступы к Бердичеву вышла прославленная гвардейская казачья дивизия! Вместе с другими войсками ей надлежало взять город и неминуемо обрести соответствующее наименование: энская гвардейская бердичевская кавалерийская дивизия. Для казака-конногвардейца унизительней не измыслишь.
Командир казачьей дивизии, рискуя быть снятым с должности, наотрез отказался брать город. Медлила и пехота, затормаживая продвижение войск справа и слева. Кавалерийский комдив твердил одно: «Дайте гарантию, что нас бердичевскими не назовут — через десять часов город будет в наших руках. Костьми ляжем, но возьмём. А позор на свою голову не приму, перед казаками не осрамлюсь». Ну, что тут скажешь? Начальники разных ведомств и разных уровней, и армейские, и фронтовые и даже в Генштабе, плечами пожимали, посмеиваясь. Вроде бы анекдотический случай, шутка, а дело-то оборачивается всерьёз, влияет на оперативную обстановку, может жизнь кое-кому испортить. Начальник Главпура Александр Сергеевич Щербаков попросил меня приехать к нему. Находился в недоумении: как поступить? Политическая подкладка просматривалась. А обращаться к Сталину специально по этому вопросу вроде бы неудобно, нарвёшься на ответ: «Орава руководителей, а в пустяках разобраться не можете». Или вдруг заострит политическую сторону, прикажет принять меры, полетят головы, не очень-то и повинные.
Что я мог посоветовать? Раз войска не хотят бердичевского почёта, то и не надо настаивать. Лучше всего смягчить ситуацию и там, на фронте, и тут — в Ставке. Казакам дать заверение, что взятие города останется без последствий. А в традиционном благодарственном приказе освобождение Бердичева не выделять, назвать его в числе других населённых пунктов. Ну, взяли, и ладно. Приказ же дать на подпись Сталину в тот момент, когда он будет озабочен проблемами более существенными.
— Он вникает, — уважительно произнёс Щербаков, потирая пухлую, болезненно-бледную щеку.
— Было бы во что… Если с вашей визой и визой Генштаба…
— Попробуем, — вздохнул Александр Сергеевич.
Щербаков сделал все от него зависящее, но и черт не дремал. Казаков одолеть не смог, зато каким-то образом подсунул в благодарственный приказ одну из лучших наших дивизий, которая под руководством известного полководца Гая, в своё время освободила родной город Владимира Ильича и ещё на гражданской войне обрела звание Ульяновской и Железной. Теперь ей, вместе с казаками, довелось участвовать в боях за Бердичев и, как говорится, получить по заслугам. Отныне полный её титул (без перечисления орденов) был таков: 24-я мотострелковая, Самаро-Ульяновская, Бердичевская, Железная, Краснознамённая дивизия.
Мои советы помогли тогда «спустить на тормозах» каверзную историю. Никто не пострадал. А случай этот вскоре стал известен на всех фронтах, его передавала из уст в уста «солдатская почта». Дошло и до Иосифа Виссарионовича. Посмеялся задним числом.

 

 

14

Летом и осенью 1944 года Генштаб и его составная часть ГРУ провели несколько неофициальных встреч с новоплененными немцами, которые представляли для нас интерес: с генералами разных родов войск, с офицерами крупных вражеских штабов, с техническими специалистами. Определяющим было не звание, а степень осведомлённости, кругозор, уровень мышления того или иного человека. Бывает ведь, что не по анекдоту, а в жизни генералы спрашивают у своих адъютантов, скоро ли начнётся наступление, а те, в свою очередь, адресуются к солдатам: рядовым видней, они пользуются слухами, на себе ощущают те или иные изменения обстановки.
Встречи действительно были неординарные, разнообразные, ни в коей мере не напоминающие допросы, а скорее похожие на товарищеские беседы профессионалов. Мы небольшими группами, иногда втроём или даже вдвоём отправлялись в подмосковный Красногорск, в лагерь военнопленных, и там в достаточно уютной обстановке обменивались мнениями с немцами за чашкой кофе, порой и с коньяком. Никакие протоколы не велись, никто ничего не записывал, поэтому разговоры получались вполне откровенными, что нам и требовалось.
Иосифа Виссарионовича, а следовательно, и меня, интересовал взгляд профессионалов на продолжение и завершение войны. По этому вопросу среди пленных резко обрисовывались две группы с противоположным мнением и настроением. Старые, кайзеровской закалки генералы и офицеры, не очень-то подвергшиеся фашистской обработке, служившие не Гитлеру, а фатерлянду, считали, что оный Адольф Гитлер, бездарно и дилетантски вмешиваясь в дела военных, уже полностью проиграл эту войну, суть теперь только в сроках и в том, кто оккупирует Германию и утвердится в Берлине: русские, наступая с востока, или союзники с запада. При этом шансы считались примерно одинаковыми, а настроение отнюдь не у всех немцев было в пользу англо-американцев, особенно опасались мести англичан, поляков, французов, хотя и от нас, конечно, добра не ждали. Лучше всего, если войну осторожно завершат политики, как можно меньше считаясь с обидами.
Более молодые генералы и офицеры, «созревшие» уже в Третьем рейхе, впитавшие в той или другой степени фашистскую идеологию, мыслили иначе. Они ещё надеялись на успех, во всяком случае хотели надеяться. Некоторые из них верили в могущественное «оружие возмездия», которое готовилось где-то в тайных подземных заводах, с помощью которого Германия не только вернёт утраченные победы, по и достигнет целей, намеченных фюрером. Другие, кто поскромнее и реалистичней, считали: чем ближе полный крах вермахта и неизбежный после этого передел Европы и даже всего мира, тем стремительнее будет расти пропасть между членами антигитлеровской коалиции. Это и спасёт Германию.
Очень даже не лишёнными интереса показались мне рассуждения моложавого генерал-майора, этакого с виду грубого мужлана, но, как ни странно, с хорошими, проницательными, даже добрыми глазами. Он был уверен, что союзники передерутся в самое ближайшее время, сделав тем самым хорошую услугу Берлину. И перессорятся даже не потому, что этого захотят Черчилль или Рузвельт — первый захочет скорее. Нет: в Англии, как и в Соединённых Штатах, много влиятельных сил, для которых коммунизм столь же неприемлем, как и немецкий национал-социализм. Эти силы имеют возможность развалить антифашистское содружество. Устроят крупные провокации, как политические, так и военные. Насчёт политических генерал-майор гадать не взялся, зато о военных высказался довольно конкретно. Конфликты возникнут там, где русские дальше продвинулись на запад и при этом сблизились с войсками союзников. Капиталисты жестоки с конкурентами. И, — добавил генерал, — большая провокация будет приурочена к какому-либо советскому празднику. Всем известно, что в торжественные дни русские выпивают, отдыхают, утрачивают бдительность. Да и резонанс от праздничного «подарка» будет громче.
Об этом разговоре я доложил Сталину — в присутствии Молотова. Иосиф Виссарионович слушал внимательно. Главный наш специалист по международным делам Вячеслав Михайлович — усмехаясь. Он же и заговорил первым, едва я умолк.
— Не оракул этот генерал. В лучшем случае смышлёный констататор. Попытки вбить клин между нами и союзниками были, есть и будут. Закономерность. А самая серьёзная попытка — это августовские события в Польше. Немец говорит о провокациях военных или политических, а наши противники пошли дальше и развернулись шире, совершив в Варшаве акцию комплексную. Сразу и то, и другое. Попытались навязать нам военно-политическое сражение.
Сталин помалкивал, раздумывая. А я воспользуюсь этой паузой, чтобы дать читателю представление о трагических событиях того периода в многострадальной Польше, оказавшейся своего рода шахматной доской для кровавых игрищ. Хорошо подготовленная и великолепно проведённая нами Белорусская наступательная операция, о которой я писал выше, завершилась самым крупным поражением немецких войск за время Второй мировой войны. Я имею в виду не целую систему операций, а поражение именно в одной отдельно взятой битве. За короткий срок наши войска разгромили самую мощную вражескую группировку — группу армий «Центр», захватили огромное количество пленных и техники (как немцы захватывали в 41 году) и продвинулись из центральной России, почти от Смоленска, аж до Вислы. Рывок на 600 километров совершил фронт Рокоссовского и его соседи. И не только добились выдающихся успехов, но, как настоящие мастера своего дела, позаботились о будущем, захватив южнее Варшавы несколько плацдармов на западном берегу Вислы. Наиболее крупным и важным среди них оказался плацдарм Магнушевский, взятый 8-й гвардейской армией Василия Ивановича Чуйкова. Так именовалась теперь знаменитая 62-я армия, зело отличившаяся в Сталинграде, удержавшая последние метры на правом берегу Волги. Теперь немцы, узрев большую угрозу для себя, всеми силами старались столкнуть прославленную армию в Вислу. А генерал Чуйков опять был с гвардейцами на «огненном пятачке» впереди фронта, отрезанный от своих широкой рекой.
Освободив в ходе Белорусской операции значительную часть Польши, запутанную обстановку увидели мы там. Конгломерат раздираемых противоречиями сил. Речь не о мирных жителях, большинство которых с радостью встречало наши войска, речь о многочисленных боевых отрядах, боровшихся с немецкими оккупантами под разными знамёнами, за разные идеалы и, нередко, на чужие деньги. До нашего прихода участников польского Сопротивления, людей разных политических убеждений, объединяла общая цель: все против гитлеризма. Но вот определённая территория очищена от фашистов, и сразу последовало размежевание. Бойцы партизанских отрядов, которые зачастую возглавляли советские офицеры (бежавшие из плена или специально засланные во вражеский тыл), охотно вливались в наши войска или в 1-ю армию Войска Польского. Пополняли польскую армию так называемые «батальоны хлопские», отряды Гвардии Людовой и Армии Людовой.
Иначе вели себя формирования так называемой Армии Крайовой — АК, отличавшиеся своей организованностью и хорошим вооружением: их финансировало и снабжало эмигрантское правительство в Лондоне, черпая средства из английских источников. Интересы этих двух «хозяев» Армия Крайова представляла и защищала. Значительная часть её командного состава была заброшена в Польшу по воздуху: офицеры продолжали носить свою старую форму, сохраняя худшие традиции пилсудского воинства, в том числе барскую спесь и высокомерие. Среди этих офицеров оказалось много тех, кто в трудный момент предательски покинул нашу страну в составе армии генерала Андерса. Конечно, новая встреча с нашим военным руководством не доставила им ни политического, ни морального удовлетворения. Как, впрочем, и нам. Свой статус на освобождённой территории командование АК определило так: «Оружие против Красной Армии применять не станем, но и никаких контактов иметь не будем». Очень шаткое состояние на грани нейтралитета и враждебности, не исключающее тайной борьбы и даже боевых столкновений.
Положение Армии Крайовой, подчинявшейся эмигрантскому правительству в Лондоне, особенно осложнилось после того, как на освобождённой части Польши, в Люблине, был создан Комитет национального освобождения, по существу настоящее правительство, взявшее на себя руководство всеми военными и хозяйственными делами на месте, в борющейся республике. И, значит, польские политэмигранты в Лондоне, давно уже оторванные от своей страны, лишались последних возможностей и надежд. С этим не желали смириться не только они, но и стоявшие за их спинами английские политические кукловоды.
1 августа 1944 года в оккупированной Варшаве вспыхнуло восстание, спровоцированное офицерами АК по приказу господ из Лондона. Сделать это не составляло особого труда: подожгли фитиль, и взорвался давно копившийся народный гнев. В едином порыве взялись за оружие и стар и млад, выполняя приказы руководителя повстанцев генерала Бур-Коморовского. Поднялись патриоты, ничего не зная о том, заложниками какой военно-политической авантюры стали они. Восторженность и энтузиазм помогли в первые дни восстания добиться успеха, освободить от гитлеровцев часть Варшавы. Чем не радость! Да и наступающие русские недалеко, где-то за Вислой, на подступах к Праге — к восточной, заречной, окраине города (не путать с Прагой чешской). Подоспеют, помогут братья-славяне!
Заблуждались, ох как заблуждались польские граждане, искренние патриоты, взявшиеся за оружие в немецком тылу, обрекая себя на риск без компромисса: или-или. Не предполагали, не сознавали они, что, с военной точки зрения, момент для восстания выбран был не просто худший, а наиболее худший, это как раз и устраивало эмигрантское правительство в Лондоне и его покровителей. Этакое военное безвременье. Немцы бросили резервы на передовую, чтобы остановить русских. Наши войска действительно находились на подступах к Варшаве, но они уже были на пределе, они ослабли, понесли потери, коммуникации растянулись: требовался отдых, пополнение, накопление боевых средств. Именно эту ситуацию и попытался использовать Черчилль, чтобы вернуть в Варшаву надёжных польских политиков, которых прикармливал все военные годы. Ради этого можно было пойти на любую авантюру, на любой риск. При провале — гибель нескольких десятков тысяч поляков. Не англичан же. А вдруг — удача! В Варшаве — «законное» правительство, отсидевшееся в Лондоне и до мозга костей преданное Великобритании. Только за ниточки дёргай, управляя марионетками. Центр Европы — в руках Черчилля. То-то будет чертыхаться «дядюшка Джо»! Как это у него по-грузински, цис рисхва?!
Радовался, значит, наш дорогой союзничек. Но не рано ли? Сталин, безупречно соблюдавший все договорённости с коллегами по антигитлеровской коалиции, при любых обстоятельствах сохранявший высокое достоинство и дипломатическую вежливость, внутренне готов был к любым эскападам, особенно со стороны английского премьера. О восстании в Варшаве мы узнали через сутки после начала, и не от поляков, не от союзников, имевших все возможности известить нас, а от своей разведки.
Заместитель начальника Генштаба Алексей Иннокентьевич Антонов во второй половине дня прибыл с неурочным докладом к Верховному Главнокомандующему, находившемуся на Ближней даче и занимавшемуся заботами совсем не военными. В кои времена выкроил часок побывать в своём любимом саду, посмотреть, как и что, потолковать с садовником, отвести душу в спорах с ним: эти споры, по моим наблюдениям, доставляли обоюдное удовольствие, а Иосифу Виссарионовичу приносили ещё и разрядку. Очень своеобразным человеком был этот кунцевский садовник. Тихий и незаметный в быту, он, как и многие хорошие, но узкие специалисты, влюблённые в своё дело, живущие своей работой, совершенно менялся, когда кто-то вторгался в его епархию, лез в его монастырь со своим уставом. Никто не мог так спорить со Сталиным, как он: неуступчиво, громко, до хрипоты (касательно сада, конечно). Недвусмысленно подчёркивая при этом: я в твои дела не лезу, но и ты тоже не суйся. Повтори, что нужно, а как выполнить — это моя задача. Сталин зачастую оказывался побеждённым в бурных садово-огородных дебатах, но это не огорчало его, а даже приносило некое удовлетворение: ведь с признанным специалистом, с большим знатоком он дискутировал без всяких подсказок и почти на равных.
В тот раз у них опять завязался шибко научный спор: каким способом и когда формировать кроны плодовых деревьев в условиях средней России? Садовник, помнится, говорил о том, что крона особенно разрастается с южной стороны, но нельзя каждый год резать только здесь, лучше затенять это направление, чтобы крона увеличивалась равномерно со всех сторон… Что-то в этом роде; за точность не ручаюсь, я не вникал в столь ответственный диспут, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Вспоминал названия: это табак, это, пожалуй, фиалки, это, наверно, гортензии. Тут и появился генерал Антонов — подтянутый, собранный, быстро шагал по аллее. Сопровождавший его Власик едва поспевал следом, тяжело переваливаясь, как добротно откормленный гусь.
Первое, что услышал Алексей Иннокентьевич в саду, были, вероятно, громкие голоса Сталина и его собеседника: «Рэзать!.. — Не резать!», «Рэзать!.. — Не резать!» Нисколько не смутившись столь необычными восклицаниями, Антонов приблизился к Верховному Главнокомандующему и, получив разрешение, начал докладывать о Варшаве. Иосиф Виссарионович, остывая от спора, старался переключиться на восприятие необычной новости. Следя за выражением его лица, обретавшего непроницаемую сосредоточенность, я уловил тот момент, когда он полностью отрешился от садовых забот и, как говорится, вошёл в курс дела. Не перебивая Антонова, осмысливал поворот событий.
Алексей Иннокентьевич закончил доклад свой вопросом: какие будут указания по этому поводу? Сталин ответил: пока никаких, пока ничего не надо менять в наших замыслах. С нами не посоветовались, нас не предупредили, от нас ничего не просят. Значит, там особые интересы, особая самодеятельность. А у нас свои планы. Таскать для англичан горячие каштаны из огня мы не будем. Вот когда поляки или англичане нас попросят, тогда подумаем. «А они попросят, — уверенно подытожил Сталин, — обожгутся и запоют Лазаря. Варшаву им Гитлер не отдаст… Мы её возьмём — это понятно, это война. Но чтобы польскую столицу захватили повстанцы, подав пример другим оккупированным столицам, другим городам, — такого позорища гитлеровское руководство не допустит. — И, помолчав, добавил: — Сколько жителей погибнет из-за политических авантюристов. Ни за понюшку табаку пострадают».
Прав, оказался Иосиф Виссарионович. Немцы ничего не пожалели, чтобы быстрее погасить вспыхнувший в Варшаве пожар. Подтянули резервы, взяли город в кольцо, бросили вперёд специальные подразделения, кромсали польскую столицу тяжёлыми снарядами и авиабомбами. Продвигались медленно, но верно, методически уничтожая дом за домом, квартал за кварталом вместе с теми, кто там находился, будь то повстанцы, дети или старики. За спиной наступавших карателей оставались только мёртвые руины.
Весь сентябрь варшавяне держались стойко. Но слабели силы, иссякали боеприпасы, почти не осталось продовольствия. А главное — росло понимание того, в какую страшную кровавую игру втянуло жителей столицы командование Армии Крайовой. Взявшиеся за оружие варшавяне, бойцы Армии Людовой, поверившие генералу Бур-Коморовскому и пошедшие за ним, за аковцами, все глубже осознавали трагичность и безнадёжность своего положения. Что впереди? Полное уничтожение города и всех, кто в нем находится: фашисты не знают пощады. Единственное спасение повстанцы видели в том, чтобы обратиться за помощью к советским войскам, которые уже вышли к Висле, к заречному пригороду — Праге. Но командование Армии Крайовой, по требованию господ из Лондона, упрямо стояло на своём: против русских не воюем, но никаких контактов с ними иметь не будем и другим не позволим. И действительно, пресекали все попытки, надеясь только на помощь с запада. Англичане, мол, доставят по воздуху боеприпасы, продовольствие и медикаменты. Высадят большой воздушный десант. А следом и само правительство прилетит из эмиграции в осаждённый город. Повстанцы надеялись на эти обещания, хотели верить, но вера быстро слабела. Начались распри.
Перелом наступил в первой половине сентября, в тот день, когда англичане попытались хотя бы частично осуществить обещанное. К Варшаве подошла воздушная эскадра из 80 «Летающих крепостей» в сопровождении большого количества истребителей. Немцы встретили эскадру плотным зенитным огнём. Два самолёта рухнули на землю. Остальные, не рискуя снижаться, принялись сбрасывать груз с большой высоты, от четырех до пяти километров. Тюки рассеивались во все стороны, и лишь небольшая часть их попала к повстанцам. Остальное оказалось в руках гитлеровцев, фашисты порадовались богатой добыче. После этого случая варшавяне поняли: запад не способен помочь ничем, кроме моральной поддержки. Под давлением повстанцев руководство Армии Крайовой решило наконец через Лондон обратиться к советскому командованию. Просьба дошла до Сталина.
Вызвав к телефону командующего 1-м Белорусским фронтом генерала Рокоссовского, Иосиф Виссарионович задал короткий вопрос: могут ли войска фронта провести сейчас операцию по освобождению Варшавы? Константин Константинович, русский по матери и поляк по отцу, с особой болью воспринимавший то, что происходило теперь за Вислой, готов был всячески содействовать восставшим, спасти красавец-город, однако на чёткий вопрос Верховного Главнокомандующего вынужден был дать столь же чёткий однозначный ответ: войска полностью выдохлись в длительном наступлении, на данном этапе фронт способен только обороняться. И тогда Иосиф Виссарионович попросил-посоветовал: «Товарищ Румянцев, сделайте для них все, что сочтёте возможным«. Дал генералу полную свободу действий.
У Рокоссовского очень мало оставалось пехоты, но ещё имелось значительное количество артиллерии и авиации. В Варшаву к повстанцам были переброшены наши офицеры-корректировщики с радиостанциями. Наши орудия и миномёты, ведя огонь с восточного берега Вислы, подавляли немецкие батареи. Наша зенитная артиллерия, в пределах своей дальности, прикрывала повстанцев от воздушных налётов противника. Наша авиация, по заявкам повстанцев, бомбила вражеские позиции. Ночные бомбардировщики, летавшие на малой высоте, доставляли варшавянам боеприпасы и продовольствие. Две с половиной тысячи раз сбрасывали они груз в указанные районы.
Подготовил Константин Константинович действия более решительные, с далёким прицелом. По договорённости с командованием Армии Крайовой, решил высадить десант на прибрежной окраине Варшавы, где держали оборону повстанцы, захватить и наращивать там плацдарм для переброски войск. Однако операция эта, хорошо задуманная и подготовленная, кончилась провалом. И отнюдь не по вине Рокоссовского. Когда десантники приблизились к набережной, которую должны были удерживать подразделения Армии Крайовой, то встречены были не дружескими приветствиями, а огнём в упор. Как выяснилось впоследствии, командование Армии Крайовой пошло на прямое предательство. За несколько часов до намеченной высадки аковцы покинули свой рубеж, который, естественно, тотчас заняли немцы. Под удар попал не только первый бросок десанта — в критическом положении оказались воины Армии Людовой, оборонявшиеся по соседству с аковцами. Десантная операция была сорвана. Таковы последствия замешанного на ненависти и политическом эгоизме принципа — никаких контактов с русскими не иметь.
После этого случая наша помощь восставшим пошла на убыль. Да и некому было помогать, все меньше становилось защитников в разрушенном городе. 2 октября прозвучали последние выстрелы. Не больше ста уцелевших повстанцев переправилось к нам через Вислу. Там, где была Варшава, дымились руины.

 

 

15

Трагические события в Польше как раз и имел в виду Молотов, когда мы вместе со Сталиным обсуждали заявление пленного генерал-майора, предупреждавшего о неизбежных провокациях со стороны союзников, причём в самое ближайшее время. По-своему прав был Вячеслав Михайлович, но он анализировал то, что уже произошло, а пленный немец пытался заглянуть в будущее и говорил о провокациях не политических, а военных; они, разумеется, тоже получили бы политический резонанс, но разница все же имелась. Сталин отнёсся к словам немецкого генерала более серьёзно, согласившись с тем, что осложнений надо ждать там, где наши войска продвинулись дальше на запад, и с тем, что провокации, ежели таковые свершатся, будут приурочены к праздничным, к торжественным дням. По календарю ближайшим большим праздником было для нас 7 ноября — очередная годовщина Великой Октябрьской революции, на торжественном заседании в честь которой Сталин должен был выступить с подведением итогов военного года, с сообщением о десяти ударах Красной Армии. Сие было учтено. Войска предупредили о необходимости повысить бдительность, активизировать разведку, усилить охрану объектов, выделить дежурные подразделения, и все прочее, что положено в таких случаях. Однако всего не предусмотришь.
7 ноября, когда в Москве господствовало приподнято-праздничное настроение, когда Сталин после официальных церемоний намеревался отдохнуть вечером в «Блинах», на самом удалённом от столицы участке фронта произошло вот что. Из югославского города Ниш, находившегося уже в тылу наших войск, выступила к линии фронта большая колонна 6-го гвардейского стрелкового корпуса. Впереди, как положено, головная походная застава, затем техника: грузовики с воинским имуществом, артиллерия, автомашины специального назначения. В середине колонны штаб корпуса и его командир генерал-лейтенант Г. П. Котов, один из тех, кого называли генералами поля боя. Или ещё проще — чернорабочими войны. Внешне он запомнился мне крупными правильными чертами лица и наголо бритой головой, как у маршала Тимошенко. Чем-то даже похож был на него Котов.
За штабом далеко растянулась привычная к большим переходам пехота со своими повозками, с лёгкими орудиями, миномётами. День был солнечный, яркий, прохладный, дорога каменистая, сухая; не натужный марш-бросок, а приятная прогулка на чистом осеннем воздухе. Двигались открыто, без всякой опаски, два или три полка даже с развёрнутыми знамёнами — по случаю праздника. Вражеской авиации на этом участке фронта практически уже не было, а если и появится в небе немец, то его перехватят наши лётчики, дежурившие возле истребителей на недалёком аэродроме. И вдруг из-за горизонта стремительно вырвались самолёты незнакомого нашим бойцам типа, с белыми звёздами на фюзеляжах. Их было много, и неслись они группами. Первая обрушила огонь крупнокалиберных пулемётов на центр колонны, на штаб, вторая «прочесала» огнём нашу технику, третья расстреливала с воздуха тех, кто бежал от дороги.
Живо представляя себе то страшное положение, в котором внезапно оказались наши гвардейцы, я все же не стану рассказывать об этом своими словами, а уступлю место официальному документу: они всегда точнее, а порой и красноречивей самых красочных описаний. Вот выдержка из письма заместителя начальника Генштаба Алексея Иннокентьевича Антонова главе американской военной миссии в СССР генерал-майору Джону Р. Дину:
«Уважаемый генерал Дин! Настоящим довожу до Вашего сведения, что в 12 часов 50 минут 7 ноября с. г. между Ниш и Алексинац (Югославия) автоколонна войск Красной Армии была атакована группой американских истребителей в составе 27 самолётов «Лайтнинг».
Взлетевшая с аэродрома Ниш дежурная группа советских истребителей в количестве девяти самолётов также была атакована этими «Лайтнингами» в момент набора высоты, несмотря на то, что были ясно видны опознавательные знаки самолётов ВВС Красной Армии.
Тем не менее, американские самолёты «Лайтнинги» в течение 15 минут продолжали свои атаки советских истребителей, вынужденных обороняться.
Атаки «Лайтнингов» прекратились лишь после того, как ведущий группы советских истребителей капитан Колдунов, рискуя быть сбитым, подстроился к ведущему группы американских истребителей и показал ему опознавательные знаки своего самолёта.
В результате налёта американских самолётов на советскую автоколонну убит командир корпуса генерал-лейтенант Котов, два офицера и три рядовых. Сожжено 20 автомашин с имуществом.
Из состава группы советских истребителей сбито три самолёта, погибло два лётчика и, кроме того, в районе аэродрома огнём американских самолётов убито четыре человека.
Этот из ряда вон выходящий случай нападения американских самолётов на колонну войск и группу самолётов Красной Армии вызывает у нас крайнее недоумение, так как нападение совершено в тылу, в 50 км от линии фронта, между городами Ниш и Алексинац, о которых ещё 14-16 октября было опубликовано в сводке Советского Информбюро, что они заняты советскими войсками.
Ясно видимые опознавательные знаки советских самолётов также исключали возможность ошибки в определении принадлежности самолётов. Действия американской авиации в районе Ниш не были согласованы с Генеральным штабом Красной Армии, что также не находит себе оправдания…«
Не стану вдаваться в подробности последовавших за этим письмом разбирательств, извинений с американской стороны, выработки совместных решений, исключающих в дальнейшем столкновения наших и англо-американских войск как в воздухе, так и на суше. Нам важна реакция Сталина. Ему доложили о случившемся во время праздничного обеда. Он помрачнел, резко отодвинул тарелку, молча встал и направился в кабинет. Антонов и я — за ним. Иосиф Виссарионович связался по ВЧ со штабом 3-го Украинского фронта, в полосе которого произошёл инцидент. Не помню, с кем он тогда говорил, знаю только, что на вопрос «случайность или провокация?», получил совершенно чёткий ответ — «провокация». Никогда прежде союзники не залетали без согласования так далеко в наш тыл, американцы не могли не заметить наших красных знамён, красных звёзд на наших истребителях. Да ведь и форма одежды, цвет одежды у воинов Красной Армии совсем иные, нежели у наших противников-гитлеровцев. И праздничный день выбрали обдуманно, чтобы неожиданней и весомей оказался «подарок».
Чугунно-тёмным сделалось лицо Сталина, налившееся кровью. Ещё секунда, и он сорвётся, прикажет поднять в воздух всю авиацию, разнести к чёртовой матери американские аэродромы, передовые части союзников. Последствия будут непредсказуемы, те, кто хочет поссорить нас с союзниками, добьются своей цели на радость Гитлеру. И этой ответственнейшей секундой умело воспользовался Антонов, хорошо изучивший в ежедневном общении особенности характера Иосифа Виссарионовича. Его надо было ошеломить, отвлечь, чтобы появилось время для размышления. Антонов сказал:
— Товарищ Сталин, наши войска форсировали Дунай и захватили плацдарм. Там очень сложная обстановка.
— Как? Где? — Сталин ещё ничего не понял, но секунды бежали, и смотрел теперь Верховный не только внутрь себя, но и воспринимал нас с Антоновым. А Алексей Иннокентьевич продолжал:
— Наши войска захватили плацдарм возле Батина и Апатина. Это большой успех. Войскам надо помочь.
— Чем? Ваши предложения?
— Разрешите доложить прямо сейчас? — Антонов принялся разворачивать на столе свою карту.
У Иосифа Виссарионовича постепенно светлело лицо, потускнел желтоватый налёт в глазах — признак крайнего гнева. Привычным движением взял трубку. Я же мысленно благодарил Алексея Иннокентьевича.
К американской провокации вернулись позже, когда Сталин совсем остыл. Было решено не поднимать вопрос на самый высокий уровень, а пустить его по военной линии через Генштаб. При этом не устраивать никакого шума, чтобы не давать пищи гитлеровской пропаганде. Инцидент у города Ниш был не столько исчерпан, сколько приглушён и замят. На долгие годы остался он одной из тайн военного времени. А скверным последствием его было вот что. Сталин, веривший в искренность и добросовестность президента Рузвельта, питавший к нему большое уважение, после провокации в Нише отношения к самому Рузвельту не изменил, но ещё раз убедился в том, что в США имеются могущественные силы, враждебные Советскому Союзу. Возросла его подозрительность к американцам, особенно после смерти Рузвельта, когда в апреле 1945 года пост президента занял Гарри Трумэн, чьи слова и дела никак не внушали доверия. Тот самый Трумэн, который, ещё будучи сенатором буквально через два дня после нападения фашистов на нашу страну, заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии. И, таким образом, пусть они убивают как можно больше…»
У Сталина были все основания подозревать, что Трумэн являлся одним из тех активных недоброжелателей, которые устроили провокацию в Нише, готовили другие акции, направленные против Советского Союза. Ещё продолжалась война с гитлеровской Германией, но чуткие уши уже улавливали погромыхивание той холодной войны, которую вскоре развяжут Трумэн и Черчилль.

 

 

16

Вернусь к нашим не лишённым пользы неофициальным встречам-беседам с немецкими генералами и полковниками в Красногорском лагере военнопленных. Не называю фамилий, потому что никаких стенограмм, записей не велось, разговоры были непринуждённо-общими, и я могу ошибочно приписать кому-либо слова, которых он не произносил. Да и какое значение имеют в данном случае фамилии, важна суть. Немецкие генералы внимательно следили за сообщениями с фронтов, из Берлина, в том числе и по зарубежной печати, за сведениями, которые поступали не только по различным официальным каналам, но и от вновь прибывших пленных (а их прибывало все больше!). И, как истинные профессионалы, продолжали активно «воевать» на предоставленных им военных картах, одобряя или критикуя действия как немецкой, так и нашей стороны, высказывая при этом любопытные соображения. Вплоть до того, почему тот или иной германский генерал или фельдмаршал поступил в определённой ситуации в силу своего характера именно так, а не по-другому. Нашим специалистам из Генштаба полезно было знать такие подробности. Почти все наши собеседники были убеждены, что для движения на Берлин маршал Сталин сосредоточит наиболее прославленные воинские соединения и объединения, отличавшиеся в сражениях под Москвой и в Сталинграде, что это сосредоточение уже началось в ходе последних наступательных операций. Назывались факты. Далеко вперёд продвинулась, дескать, в Польше 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова, удержавшая последние метры земли на правом берегу Волги. На главное направление выходит особо известный немцам 1-й гвардейский кавалерийский корпус — могильщик Гудериана и застрельщик контрнаступления под Москвой. Русские не только берут реванш, но хотят сделать это с торжественной символикой.
Мне проще всего сказать, что нет, специально какие-то особые войска для наступления в сторону Берлина не отбирались и не перебрасывались. Не до этого нам было: дивизии, корпуса и армии использовались там, где они в тот период были необходимы… Но н немцы оказались не совсем не правы, они как бы подспудно осознали стремление Сталина и Жукова собрать для завершения войны во вражеской столице тех самых полководцев, которые в своё время отстояли Москву; это и Рокоссовский, и Белов, и Кузнецов, и другие. А вот на мои вопросы о том, с какого направления предполагает гитлеровское командование прорыв к Берлину союзнических войск, какие советские соединения могут первыми достигнуть столицы рейха, никто из немецких генералов ответа не дал, хотя бы уклончивого. Даже в конце 1944 года они, вероятно, все ещё не верили полностью в возможность гибели гитлеровской цитадели, фюрер по-прежнему представлялся им сверхчеловеком, которому само Провидение подскажет выход из критической ситуации. Ведь стояли же недавно немецкие войска в пригородах русской столицы! Кто тогда ждал внезапного и катастрофического перелома!
Ну а я был уверен, что после разгрома немцев на Правобережной Украине и в Белорусской наступательной операции, после того, как наши союзники высадились в Нормандии, Адольф Гитлер, оставаясь наедине с собой, все чаще и чаще с беспокойством смотрит на карту, пытаясь представить своё будущее и угадать, где же то воинское соединение, где та воинская часть, солдаты которой первыми приблизятся к главной его резиденции, к фюрербункеру? Но где бы он ни искал эту дивизию или этот полк, можно с полной уверенностью сказать, что искал их не там, где они находились.
Неисповедимы пути Господни вообще, а уж тем более на войне. Так где же он, уже знакомый читателям обыкновенный, ничем особо не выделяющийся 902-й стрелковый полк Красной Армии?! Тот самый полк, который в труднейшие дни Сталинградской битвы из живых кусочков слеплен, создан, сформирован был в Астрахани: из остатков подразделений, отступавших от Черноморского побережья, от устья Дона, с Северного Кавказа, из недолечившихся в госпиталях раненых, из мальчишек-добровольцев, из каспийских рыбаков, отказавшихся от брони. Полк, где взводами командовали ничего вроде бы не смыслившие в делах пехоты досрочные выпускники эвакуированного из Ленинграда военно-морского училища, не успевшие сменить свои хромовые ботиночки на кирзовые сапоги, где медичками были вчерашние школьницы, окончившие месячные курсы. Тот полк, для которого не то что автомашин или тягачей, но даже лошадей тогда не нашлось, и вместо конского состава использованы были верблюды. Воистину, самое последнее, что могла, отдавила тогда страна.
За два года далеко, очень далеко ушёл от места своего рождения 902-й. Причём только своим ходом, ни разу не поднимаясь на железнодорожные колёса. С боями, пехом и ползком, одолел он такие расстояния, что циркулем не сразу измеришь. Если только по прямой: Элиста, Батайск, Ростов-на-Дону, форсирование Днепра, освобождение Одессы. Лето сорок четвёртого застало его в обороне на восточном берегу Днестра. Эвон где! Многое изменилось в этом полку. Поступила новая техника, влилось пополнение взамен убитых и раненых. Отозвали на флот уцелевших морских специалистов, лишь в полковом разведвзводе, где порядки были помягче, один бывший старшина 1-й статьи донашивал чёрную форму: беззаветно и, как говорили, безответно влюблённый в девушку-санинструктора, он каким-то образом умудрился остаться в своей части. Отчаянная головушка.
Дошла до Днестра и примерно половина астраханских верблюдов, в том числе и два уже примеченных нами: громадный, спокойный Мишка и норовистая капризная Машка. Привычно тянули они от боя к бою артиллерийское орудие усатого сержанта, недавнего рыбака Нестерова и юркого, весёлого татарина — заряжающего Кармалюка. Не меньше, чем люди, привыкли, пожалуй, верблюды к военному быту. По звуку определяли, кто в воздухе, наши или немецкие самолёты. Заслышав чужих, спешили лечь на землю, маскируясь где-нибудь в тени дерева, забора или строения. Даже звуки выстрелов и разрывов различали: когда наши бьют и не надо тревожиться, а когда враг…
Обычным скотским кормлением, или, выражаясь по-интендатски, фуражным довольствием, верблюды не ограничивались, считая себя, вероятно, полноправными военными едоками. Вместе с людьми становились в очередь к походным кухням, причём самыми последними: остатки сладки. Вновь прибывшие в полк бойцы, особенно из числа любивших поесть, поначалу ворчали: «Развели горбачей, никогда добавки не получишь, все пожирают». Мишка на таких внимания не обращал с высоты своего ростоположения, а злопамятная Машка, выбрав удобный момент, по-снайперски поражала очередного ворчуна сочным плевком. Воздействие было таким, что повторять не приходилось.
На днестровском рубеже полк принял новый командир майор Ленев Георгий Матвеевич, тот самый Ленев, который в определённой степени символичен, как и 902-й стрелковый. Усилиями всей страны собран был этот полк «по кусочкам, по деталям». И уже знакомого нам Ленева тоже буквально «по деталям» восстановили, выпестовали умелые руки и заботливые сердца из многих городов нашей Родины. Напомню: Георгия Матвеевича, искалеченного взрывом вражеского снаряда во время контрнаступления под Москвой, оперировали, лечили в разных госпиталях, — в Одоеве, в Туле, в Рязани, в Сызрани, в Вольске. Наконец «поставили на ноги», но не совсем. Требовалось удалить раздроблённую пяточную кость левой стопы. Но тогда сильная хромота и непригодность для фронта. Ленев просил врачей не спешить, не резать, придумать хоть что-нибудь. Он же кадровый командир, без него нельзя там, на передовой… А что могли придумать врачи? Только одно: наложить скобу, не подверженную коррозии. Из чистого золота. Да где же его возьмёшь-достанешь?! И тогда красавица медсестра Антонина Петровна Самойлова сняла свои золотые серьги… Ленев узнал об этом, лишь очнувшись после продолжительной операции. И вот он опять на фронте, в 902-м стрелковом полку 248-й стрелковой дивизии 5-й ударной армии генерала Берзарина Николая Эрастовича. Боевой офицер родился во второй раз.
Мечта сбылась, и все хорошо было у Георгия Матвеевича. И ясность была. Впереди, естественно, наступление. За рекой Молдавия, потом Румыния, может быть Югославия. Уже переводчика, знавшего румынский язык, в полк прислали. Но, повторюсь, неисповедимы пути, особенно на войне. В далёкой Москве, в Генштабе обсуждали важную проблему. После освобождения Правобережной Украины войска левого крыла нашего фронта получили существенное пополнение. Только в первую очередь на освобождённом правобережье было мобилизовано более миллиона человек. Планировалось призвать ещё столько же. Там много мужчин уцелело на быстро захваченной немцами территории. Теперь войска на юге нужды в людях не испытывали. А в центре, на Белорусских и Прибалтийских фронтах, было плохо. Потери большие, а пополнение поступало скупо: за счёт партизан, за счёт излечившихся раненых. В тылу призывались юнцы 1926 года рождения, но их ещё требовалось научить, помуштровать. На совещании в Ставке Верховный Главнокомандующий, выслушав доклады Василевского и Антонова о пополнении войск, действующих на главном направлении за счёт частичного перераспределения сил и резервов, перечитал сводную таблицу укомплектованности фронтов, сказал:
— Берлин прежде всего… Россыпью брать людей с Украины не будем. Себе дороже. Надо перебросить на решающее направление опытные, хорошо сколоченные соединения. Отлаженный механизм, чтобы начал действовать сразу и успешно. Желательно с Третьего Украинского фронта.
— Почему именно с Третьего? — спросил Василевский.
— Ясско-Кишинёвская операция завершается. Потери были, но войска там скоро опять смогут пополниться. Из освобождённой Молдавии, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Проведём мобилизацию. Население Молдавии — это полноправные граждане нашей страны, надо дать им возможность внести хотя бы малую лепту в победу над немецким и румынским фашизмом. Товарищ Василевский, какие будут предложения? Кто там сейчас наиболее боеспособнее?
— Пятая ударная армия.
— Согласуйте с командованием Третьего Украинского и действуйте.

 

 

17

В 902-м стрелковом полку ничего, естественно, не знали, зачем и почему их отводят в тыл, в сторону Одессы. После длительного марша сосредоточились на железнодорожной станции Мигаево. Началась подготовка к погрузке в вагоны. И тут возникли многочисленные непредвиденные трудности. Как уже говорилось, за два года своей жизни полк ни разу не «поднимался на колёса», привык к самопередвижению, к самообеспечению, накопил много имущества, необходимого в военном быту, обзавёлся солидным обозом с различными запасами на все случаи жизни, от патронов до мешков с крупой, что и выручало в боях и походах. Разновозрастных жеребят целый табун — опять же для пополнения убыли в конском составе. Теперь все, что сверх штата, требовалось оставить в Мигаево по принципу: перевози людей и оружие, прочее дадут на новом месте. Но дадут ли? И когда? И сколько? Каждый рачительный командир и боец стремились прихватить с собой привычное, необходимое. Но вагонов-то в обрез, и они, как известно, не резиновые.
А ещё — верблюды. По строгим железнодорожным правилам перевозить тягловую силу, то бишь лошадей (а следовательно, и верблюдов) можно, оказывается, только в закрытых оборудованных вагонах и ни в коем случае на платформах. Что делать? Это волновало весь полк. Некоторые высказывались за то, чтобы передать верблюдов местным колхозникам; тут, кстати, и климат подходящий, тёплый, даже арбузы растут. Другие, особенно ветераны полка, и слышать об этом не хотели. Один верблюд — это ж две выносливые лошади. И прёт он по любой дороге, по песку, где угодно. А главное — это же фронтовые товарищи, вместе с которыми так много пережито, так много потеряно и приобретено! Столько тягот делили, а теперь кинуть, расстаться! Ни за что! На этом стоял помощник начальника штаба полка капитан Рамазанов, воевавший в 902-м от самой Астрахани, причём всей семьёй, вместе со своим отцом и дочерью — радисткой. Поддерживал Рамазанова и замполит полка капитан Эрайзер, учитывавший настроение людей.
Что уж совсем необычно для армии — к майору Леневу отправилась целая группа артиллеристов во главе с командиром орудия старшим сержантом Григорием Нестеровым, известным всему полку не только геройскими делами, но и внешностью: богатырский рост и пышные пшеничные усы. Просьба все та же: разрешите захватить верблюдов. Разговор происходил на платформе в присутствии командира дивизии полковника Н.З. Галая. Тот, пожилой человек, опытный вояка и хитрющий хохол, не остался в стороне. Я, мол, понимаю ваши чувства, но какая уж теперь надобность в верблюдах-то? Техника на смену идёт. Машины получим… «На этой войне мы все верблюды, дерзко ответил Нестеров. — Я со своими Мишкой да Машкой в одной упряге пушку от Волги до Днестра дотянул. Ел-спал вместе с ними, а теперь кину неизвестно кому?.. Да меня совесть сгрызёт!» — «Понимаю, сержант, — вздохнул Галай и не упустил случая блеснуть своею эрудицией: — Рано или поздно, а придётся избавляться от этого анахронизма. Впрочем, дело .хозяйское, командиру полка думать — решать».
Много лет спустя начальник самого престижного в нашей стране военного училища имени Верховного Совета РСФСР Герой Советского Союза генерал-лейтенант Ленев расскажет мне, в каком затруднительном положении он тогда оказался. Грузить верблюдов некуда, командир дивизии хоть прямо не говорит, но склонен избавиться от них (много шума, ревут по ночам, враг за десять вёрст слышит), а с другой стороны, почти весь полк, все ветераны с душевным напряжением ждут: что будет? «Все мы здесь верблюды». И понял Ленев, что вот сейчас решается всерьёз и надолго, как будут относиться к нему люди. Кто он, заботливый отец-командир или только добросовестный исполнитель своих офицерских обязанностей… Командиры приходили в полк и уходили, воевали не хуже, а может даже и лучше Ленева, но память о них держалась недолго. И тоном, не допускающим возражений, Георгий Матвеевич произнёс: «Разговоры закончены. Верблюдов берём с собой».
Обрадованные воины даже не спросили, каким образом брать-то? Сами помозговали, сообразили. Нарастили борта платформ крепкими досками в полный верблюжий рост и даже поболее. Железнодорожники возражать не стали. А Ленев после такого решения стал незыблемым авторитетом для солдат и офицеров полка, что облегчило ему повседневную службу и очень помогло в последующих боях.
Трое суток железнодорожники гнали эшелоны по «зеленой улице», за все время сделав только одну остановку, лишь на короткий срок удалось вывести из вагонов и напоить «тягловую силу». Лошади изнывали от жажды, пробивали копытами полы вагонов, озверев, кидались на коноводов. Когда прибыли наконец на станцию Ковель, многие животные едва держались на ногах, часть из них пришлось отдать местным жителям. А верблюдам хоть бы что. Впряглись в постромки и потянули свои орудия в сторону Бреста.
3-я ударная армия генерала Берзарина вошла в состав 1-го Белорусского фронта маршала Рокоссовского и включилась в сражение на польской земле. 902-й стрелковый полк, достигнув Вислы, переправился на Магнушевский плацдарм, удержанный гвардейцами генерала Чуйкова, откуда и двинулся в наступление вместе с другими войсками. Так оказался он на самом главном направлении великой войны.
В 14 часов 00 минут 26 января 1945 года 902-й стрелковый полк подполковника Ленева пересёк границу Германии и вступил на территорию гитлеровского рейха. Впереди была река Одер. За ней — Берлин!

 

 

🔥ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
1

Развязка приближалась. Этого, разумеется, не могли не понимать руководители «Третьего рейха» и сам Гитлер. Он продолжал прокрикивать свои взвинченные сверхэмоциональные речи, стремясь вдохновить немцев обещанием предстоящих побед, суля достижение всех его первоначальных замыслов, от господства на всей земле до полного благоденствия арийцев. И многие ещё верили ему вопреки очевидным фактам. Масса — она ведь инерционно-доверчива. А в смысле обещаний принцип известен: чем несостоятельней политик, чем неустойчивей его положение, тем больше заманчивых благ высвечивает он обывателю. Язык без костей, а обещающий ничего не теряет. Если успех — он провидец. Если провал, то какое значение будет иметь все, что наболтано им: когда отсекут голову, кто вспомнит о волосах! Есть избитая, но не стареющая истина — утопающий хватается за любую соломинку, даже за самую тонкую и гнилую. Ощущая, что идёт ко дну, Гитлер начал исступлённо барахтаться. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что фюрер решился на такой сомнительный шаг, к которому не прибегал раньше, — покушение на главную персону противостоящего лагеря. Существует неписаная, но строго соблюдаемая этика: даже самые беспринципные, жестокие руководители традиционных, устоявшихся государств не идут на убийство равновысоких коллег в других странах, как бы их ни ненавидели. Такого рода покушение — это расписка в полном бессилии, потеря политического лица. Обратите внимание, все или почти все заговоры против глав государств осуществлялись не зарубежными правителями, а своими же соотечественниками. От цивилизованного Древнего Рима до современной Америки (Джон Кеннеди и др.), овладевшей пока что первой степенью культуры — материальной культурой. Ну, и Гитлер, естественно, не хотел пятнать себя, превращаясь из фюрера великого рейха в банального заговорщика. До той поры, когда начал тонуть и, чтобы удержаться на плаву, годились любые средства.
Читатель, конечно, уже понял, что в этой главе пойдёт речь о том, имели ли место попытки со стороны Гитлера или Сталина физически устранить своего основного противника, когда и как это задумывалось и осуществлялось. Надо разобраться в этом хотя бы потому, что есть много вымыслов, домыслов, предположений, даже пикантных историй, которые невероятно запутывают сию особую сторону взаимоотношений двух вождей — сторону, долго покрытую завесой секретности, что давало простор для разгула воображения сочинителей, в том числе и недобросовестных. А реальной фактуры для исследователей имеется, как ни странно, очень даже немного. Основные события в общих чертах известны и не несут какой-то особой интриги. Я хочу лишь обобщить главное и прибавить от себя то, что было «временем сокрыто». Начну со Сталина — это мне ближе.
Иосиф Виссарионович никогда не отдавал распоряжений готовить покушение на Гитлера. Не было даже косвенных указаний. Причин этому несколько. Прежде всего этика уважающего себя главы великого государства. Мне могут возразить: какая, мол, к черту, этика, ежели Сталин явно и тайно отправил на тот свет множество своих противников, в том числе всемирно известного Троцкого! Но какие это противники? Это были политические соперники Сталина, его личные враги, в первую очередь тот же Лев Давидович со своими сторонниками и продолжателями. На какой бы территории ни велась борьба с ними не на жизнь, а на смерть, она была и осталась борьбой внутренней, за определение курса корабля, за место у кормила, а для кого-то за собственные меркантильно-шкурнические интересы. Свара внутри страны — это одно, а межгосударственные отношения — совсем другое: тут Сталин грехов на себя не брал.
Да и так называемых «врагов народа», внутренних врагов при его долгом, тридцатилетием правлении в тюрьмах и лагерях погибло не больше, чем погибало при царе или при «оттепели», при разгуле демократии, когда начало даже уменьшаться количество коренного российского населения.
Позиция вторая. За многие годы, особенно во время войны, Сталин привык к Гитлеру, познал его особенности, чем дальше, тем безошибочней предвидел его ходы в большой игре. Зачем же менять такого партнёра?! Предположим, Гитлер убит — кто займёт его место? Возможно, бывший германский рейхсканцлер, а затем посол в Турции Франц фон Папен, к которому Сталин относился с особой подозрительностью, считая его человеком хитрым, коварным, двуличным. И в самом деле. С одной стороны, фон Папен настойчиво склонял Турцию к тому, чтобы она вступила в войну с Советским Союзом, особенно в сорок втором году, когда судьба юга нашей страны, судьба Кавказа висела на волоске; каково, если бы турецкий ятаган полоснул по этому волоску?! Хорошо, что в Стамбуле проявили благоразумие и не поддались немецкому нажиму. С другой стороны, было известно, что предусмотрительный фон Папен поддерживает контакты с некоторыми политическими деятелями Англии и США. Сговор Гитлера с англосаксами за нашей спиной практически исключён, союзники не пойдут на это. А с фон Папеном — вполне вероятно и даже охотно. Нам проще и полезней «убрать» немецкого посла в Стамбуле, чем фюрера в Берлине.
А в-третьих, вполне понятное желание Сталина победить Гитлера, главного изверга рода человеческого, руководителя высочайшего уровня, навсегда вошедшего в историю. Это неизмеримо почётнее, нежели одолеть какого-то деятеля второй шеренги, будь то фон Папен, Герман Геринг или Гюнтер фон Клюге. Другие масштабы, другая слава. Большая история ведёт отсчёт только по самым крупным вершинам.
Зная мнение Сталина, дальновидный Берия учитывал все же, что настроение и замыслы вождя могут измениться под влиянием каких-то обстоятельств, и создавал определённый «задел» для того, чтобы в случае необходимости не начинать с первых шагов, а быть готовым к быстрейшему устранению германского фюрера. Этим постоянно занималась уже упоминавшаяся в книге группа Павла Судоплатова, заместителями которого были такие мастера своего особого дела, как Дмитрий Мельников и Наум Эйтингон.
Хорошо зная о работе этой группы, Иосиф Виссарионович никогда не касался только одного аспекта — подготовки возможного покушения на Гитлера. Сознательно отстранялся, чтобы никакая тень не легла на него.
Я ненавижу Берию, как и Ягоду, Ежова и других носителей патологической жестокости, но не могу не отдать должное работоспособности, энергичности Лаврентия Павловича, тому звериному чутью, с которым он ориентировался в политической обстановке, заранее подстилая солому во всех местах, где можно было поскользнуться и упасть. Не знаю, насколько уверен был Берия осенью сорок первого года в том, что Москву мы удержим, однако соответствующие меры принимал по разным направлениям. Под непосредственным руководством начальника Управления НКВД по Москве Василия Журавлёва в нашей столице создавалась обширная подпольная организация со своей системой связи, с запасами оружия и продовольствия, с диверсионными отрядами. Предполагалось, что в захваченную Москву приедет вся фашистская верхушка во главе с фюрером: не упустят же они возможность со злорадной торжественностью отметить победу над поверженным колоссом — Россией, над ненавистным Сталиным. Обещал ведь Гитлер провести 7 ноября парад немецких войск на Красной площади! С учётом этого несколько диверсионных групп были нацелены на то, чтобы поездка Гитлера в Москву стала для него вообще последней поездкой, а Третий рейх остался бы без своего вожака. Захочет фюрер издевательски покрасоваться на Мавзолее или возле кремлёвской стены, принимая парад, мощный фугас взорвётся под тем местом, где он будет стоять. Или там, где он соизволит заночевать. Или там, где устроит торжественный приём — пир победителей. Сорвётся почему-либо одно, другое, третье — сработают снайперы.
Тогда, в сорок первом, Иосиф Виссарионович против физического устранения фюрера не возражал, хороши были все средства. Но фюреру, как известно, не удалось совершить вояж в нашу столицу. Вот и судите, повезло ему с Москвой или не повезло.
Следующий эпизод возник неожиданно, не по ведомству Берии, и был краток. Или Андрееву, или в Главном разведуправлении Генштаба, сейчас уж не помню, стало известно: 13 марта 1943 года в район Смоленска к фельдмаршалу фон Клюге прибудут два визитёра — Гиммлер и сам Гитлер. Сообщение поступило накануне, чтобы принять какие-то меры, оставались считанные часы. Начальник Генштаба Александр Михайлович Василевский сразу отправился к Верховному главнокомандующему, буквально на ходу обдумывая предложение. На ум пришло только одно: поднять в воздух фронтовую авиацию и авиацию дальнего действия, нанести мощный удар по Смоленску и его окрестностям, но не по «площади», а по тем объектам, где может остановиться Гитлер, по аэродромам, по автомашинам на дорогах. Местонахождение штаба фон Клюге примерно известно. В случае неудачи мы ничего не теряем: если Гитлер не попадёт под удар, враг все же понесёт урон. Тем более, что массированного налёта на Смоленск немцы сейчас не ждут, эпицентр военных событий находится гораздо южнее, возле Харькова.
Предложение Василевского заинтересовало Сталина. Соблазнительным было вот что: сели Гитлер погибнет под бомбами, то Иосиф Виссарионович не будет выглядеть заговорщиком, его репутация не пострадает. Все другие доводы «против» оставались в силе. И даже прибавились новые в связи с конкретной обстановкой.
— Мы много потеряем, возразил Сталин Василевскому, — операция не подготовлена, проводится в спешке, будут всякие неурядицы. Потеряем самолёты, потеряем лётчиков. Погибнут люди там, на земле, от случайных бомб, от промахов. Да и бомб у нас мало, чтобы швырять незнамо куда. Под Харьковом бомбы нужнее. — И, заметив огорчение на лице Василевского, добавил весело: — Да вы не расстраивайтесь. Совсем не расстраивайтесь. Никуда он не денется от нас, этот сумасшедший Гитлер!..
Так, с двумя случаями мы разобрались. Ну, а третья история настолько сложная, многоходовая, долгая и капитальная, что о ней надобно писать целую книгу — исследование. О том, как наша агентура в Берлине подбиралась к Гитлеру, а потом целый год буквально держала его на прицеле. Об этом, вероятно, расскажут те, кому известны захватывающие подробности, в мою задачу, сие не входит, я изложу лишь основные факты длительной, сложной, рискованной работы и сообщу результат.
По указанию Берии группа Судоплатова упорно искала пути подхода к германскому фюреру. Чтобы так: если сегодня возникнет необходимость убрать Гитлера, приказ об этом мог бы быть выполнен не позже чем завтра. Трудно? Почти невероятно? Но изобретательности и опыта нашим чекистам-разведчикам было не занимать.
Осенью сорок первого года при странных обстоятельствах к немцам попал известный тогда артист Всеволод Блюменталь-Тамарин, сын не менее известной актрисы Малого театра. Версия такова. Имел человек слабость: если загуляет, то не иначе как на неделю. Вот и загулял он на своей даче под Истрой в Новом Иерусалиме. А когда «оклемался», увидел возле себя фашистского офицера, который вежливо предложил ему опохмелиться и начать без промедления сотрудничать с победоносной немецкой армией, уже достигшей Москвы. Иначе ни опохмелки и вообще никаких перспектив, кроме концентрационного лагеря. Ну и согласился неуравновешенно-эмоциональный актёр, своеобразный голос его зазвучал на немецких радиоволнах, призывая советских воинов смириться с поражением и сложить оружие. Поезд, дескать, ушёл — проиграли, — и точка.
Обесчестив, скомпрометировав себя, полностью отрезав возможность возвращения к прежней жизни, Блюменталь-Тамарин тем самым заслужил доверие высшего германского руководства, стал своим в избранном берлинском обществе, близко познакомился и дружески сошёлся со знаменитой немецкой актрисой, прославленной кинозвездой мирового класса, родившейся, между прочим, в России, точнее, на Кавказе, в семье инженера-железнодорожника Книппера, к тому же игравшей в театре Станиславского, побывавшей замужем за актёром Михаилом Чеховым. В 1921 году двадцатипятилетняя обаятельная и практично-рассудительная женщина Ольга Константиновна Книппер-Чехова, убоявшись революции, уехала за границу. (Просьба не путать с нашей прославленной актрисой Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой, женой писателя Антона Чехова, которая жила, трудилась и скончалась в Москве. — Н.Л.)
Ставши национальной немецкой знаменитостью, Ольга Чехова близко сошлась с самыми высокими руководителями фашистского государства, с Герингом и Геббельсом, а особенно с Адольфом Гитлером, часто виделась с ним до появления у фюрера Евы Браун. Потом — реже. Гитлер ценил не только женские достоинства Ольги Чеховой, но и её проницательный ум, смелость, оригинальность суждений. Советовался с ней, чего не делал ни с одной другой представительницей прекрасного пола. При всем том знаменитую актрису чем дальше, тем больше тяготила раздвоенность, она тосковала по своей фактической родине, по настоящему русскому театру, по бурной и радостной молодости. Ольге Константиновне достало мужества выступать против войны Германии с Россией, за союз и дружбу двух великих народов, которым принадлежало её сердце. Этим её настроением, а также естественной ревностью экстравагантной решительной женщины сочла возможным воспользоваться наша разведка.
Прямого выхода на Ольгу Чехову советская агентура не имела. Но, как известно, кривой дорогой зачастую бывает ближе. Это ведь только в геометрии гипотенуза всегда и безусловно короче суммы двух катетов. А в жизни случается по-всякому. Проанализировав ситуацию, специалисты из группы Судоплатова сделали вывод: надо послать в Берлин человека с задачей войти в доверие к Ольге Константиновне, а затем действовать по обстоятельствам, имея главной целью устранение Гитлера, коль скоро в этом возникнет необходимость. Но кого послать, кому поручить осуществление столь хитроумного замысла, требующего от исполнителя многих разнообразных качеств, в том числе и образованности, высокой культуры? Вот тут и вспомнили, что у артиста Блюменталь-Тамарина, подвизавшегося теперь во вражеском стане, есть племянник Игорь Миклашевский. Разыскали его — он воевал под Ленинградом. Оказалось, что это симпатичный парень, достаточно самостоятельный, к тому же умелый боксёр, отличавшийся тем, что хорошо «держит удары» противника: до войны был чемпионом Ленинградского военного округа. Чего ещё желать?! Побеседовали с ним, предложили работать в тылу врага. Игорь согласился без колебаний. Затем полгода интенсивного обучения и переброска через линию фронта.
Немцы, разумеется, учинили перебежчику тщательную, изощрённую проверку. Много натерпелся Игорь, пока отпали разные подозрения и его определили в одно из власовских подразделений. А главное, разрешили видеться с дорогим дядей Севой — со Всеволодом Блюменталь-Тамариным. Ну, ещё и повезло новичку. Продолжая заниматься боксом, популярным в Германии, Игорь начал выступать на ринге. Его заметил Макс Шмелинг, чемпион мира и вообще личность широко известная: его спортивными достижениями гордились все немцы, в том числе и руководители рейха. Он имел доступ к самому фюреру. Таким образом, у Игоря Миклашевского оказались в Берлине два авторитетных покровителя: знаменитая актриса и знаменитый спортсмен. А следовательно — два пути, ведущих на самый верх фашистской иерархии. К тому же Игорь был уже не один, к нему «подключили» трех опытных подпольщиков-диверсантов, переброшенных в Берлин из Югославии. Эти бывшие офицеры царской армии готовы были на все ради победы нашего Отечества над врагом, с которым они сражались ещё на той мировой войне.
Итак, схему я обрисовал. Подробное описание действий наших разведчиков, хотя бы даже и увлекательное, увело бы нас слишком далеко от главной линии этой книги. Оставим сие для других литераторов, не голых выдумщиков, а добросовестных реалистов-исследователей. Нам сейчас важна развязка замысловатого сюжета.
В конце 1943 года Берия и тогдашний нарком госбезопасности Меркулов впервые доложили Сталину о нашей агентуре, способной провести ликвидацию Геринга и с большой долей вероятности самого Гитлера. Иосиф Виссарионович тогда промолчал, и это было воспринято как согласие на продолжение и развитие операции до дальнейшего согласования с Верховным главнокомандующим. Прошло несколько месяцев, и ситуация потребовала конкретных решений и действий. Берия и Меркулов, взяв с собой Судоплатова, осведомлённого во всех подробностях, вновь обратились к Сталину со своим щекотливым вопросом. Иосиф Виссарионович благосклонно выслушал их, поинтересовался некоторыми деталями, особенно насчёт Ольги Чеховой, и сказал:
— Не надо… Этого делать не надо.
— Совсем? — вырвалось у Меркулова.
— Совсем. Переключите наших товарищей в Берлине на другую плодотворную работу. — И, заметив огорченность, разочарованность докладывавших, снизошёл до объяснения: Нам теперь не опасен Гитлер. Англичане и американцы ни в коем случае не пойдут на сговор с такой одиозной фигурой. А с тем, кто займёт его место, могут пойти. Пусть останется Гитлер. Потерпим ещё его. Недолго осталось.
Категорическое решение Сталина явилось тяжёлым и горьким «сюрпризом» для тех, кто вложил много сил, готовя покушение на Гитлера, рискуя своей головой. Особенно переживал Игорь Миклашевекий, настроившийся совершить подвиг любой ценой. И вдруг — внезапный нокаут от своего же начальства. Однако Игорь не зря слыл боксёром, который может «держать удар». Он продолжал работать в Берлине до начала 1945 года, затем через Францию вернулся в Советский Союз. Не с Золотой Звездой, но все же с орденом Красного Знамени… Сколько же у нас удивительных, легендарных людей, чьи имена остаются почти безвестными! О всякой дряни, о выскочках говорят, пишут, спорят, а истинные герои тихо и скромно доживают свой век.
Имелся и ещё один, так называемый «транспортный» вариант устранения Гитлера, но существовал он лишь в виде замысла: о нем помнили, однако практическая разработка почти не велась, хотя мне лично этот вариант представлялся наиболее реальным. С учётом того, что специалисты зачастую слишком все усложняют, запутывая не только противника, но и самих себя. А дело вот в чем. Гитлер много ездил, гораздо больше, чем тучный по энергично-подвижный Черчилль, не говоря уж о таких домоседах, как Сталин и Рузвельт. В дороге же охрана не столь монолитна, как в стационаре, у покушающейся стороны возрастает возможность успеха: лишь бы знать, куда, когда и на чем отправится «объект».
Адольф Гитлер пользовался несколькими командными пунктами или, как называли сами немцы, выносными Ставками. Главной, естественно, была центральная берлинская Ставка, о которой нам кое-что было известно. Её охранял отборный «батальон сопровождения фюрера» из дивизии СС «Великая Германия». Комендантом до войны был генерал Роммель. Гитлер доверял ему и ценил его, что обеспечило быстрое продвижение Роммеля по службе. О других Ставках, приближённых к фронтам для конкретного руководства боевыми действиями, мы знали мало, о наличии некоторых до поры до времени только догадывались. Общим для них являлась хорошая маскировка, надёжная защита от бомб и снарядов, развитая система связи. И удобства. В том числе обязательно ванна с горячей водой.
Теперь-то я пишу с учётом тех сведений, которые были получены к концу войны или после неё, обретя возможность назвать все Ставки фюрера — это имеет определённый интерес. Чаще, чем в других местах, Гитлер бывал в Ставке «Вольфсшанце» («убежище волка», «волчий окоп») в Восточной Пруссии возле города Растенбурга. Очень надёжный бункер оборудован был для фюрера в Ставке «Верфольф» («волк-оборотень»), которая укрывалась под видом дома отдыха для раненых офицеров в окрестностях украинского города Винницы. На бельгийско-французской границе в районе Прюз де Пеш располагалась Ставка «Вольфсшлюхт» («ущелье волка»).
Внимание: все перечисленные названия связаны с хищным зверем, готовым сожрать Красную шапочку с её бабушкой и вообще любую добычу. Такова прихоть Гитлера. На древнегерманском языке «адольф» — это волк. Прямая символика. Кстати, в одном из своих выступлений (27 июля 1942 года) Гитлер назвал Сталина тигром, а Черчилля — шакалом. Такой вот зверинец.
Для полного комплекта пополним сей зоопарк ещё одним, крупным и вальяжным животным. В нескольких километрах западнее Смоленска, на автостраде, ведущей к Минску, располагалась гитлеровская Ставка «Беренхале» («медвежья берлога»). От партизан, от наших разведчиков мы знали, что там находится какой-то секретный объект. Предполагалось, что это запасной командный пункт немецкой группы армий «Центр», а вот до мысли, что там оборудована выносная Ставка самого фюрера, не дошли. Слишком уж близко к Москве. А ведь могли бы разбомбить «берлогу» в марте 1943 года, когда стало известно, что к фельдмаршалу фон Клюге должны прибыть два визитёра — Гитлер и Гиммлер. Не сообразили. Да наверно и не получилось бы. Осторожный как настоящий волк, Адольф, чуя опасность, пробыл в тот раз в «Беренхале» всего несколько часов, а затем отправился в штаб группы армий. Это, кстати, был последний выезд Гитлера непосредственно к линии фронта. Лишь ровно через два года он промелькнёт на Одере, пытаясь вдохновить немецкие войска, сдерживавшие наше наступление на Берлин.
Для своих частных перемещений фюрер использовал несколько видов транспорта. Имелся у него специальный поезд по образцу тех, которые «состояли на вооружении» русского командования с начала XX века и до конца Второй мировой войны. При наших просторах и ненадёжной связи «штабы на колёсах» были очень важны. Для немцев — меньше: у них и расстояния куцые, и связь устойчивее. Личный поезд Гитлера, находясь в полной готовности, подолгу простаивал на запасном пути, имея в своём составе тринадцать вагонов и две бропеплощадки с 20-миллиметровыми зенитными установками. Сам фюрер пользовался только одним вагоном — с кабинетом, спальней, ванной и купе для адъютантов. Особой защиты вагон не имел. К концу войны его намеревались частично бронировать, но не успели.
Предпочтение Гитлер отдавал автомобильному транспорту, располагая двумя машинами типа «Мерседсс-Бенц»: одна открытая, а вторая — лимузин с мотором в 150 лошадиных сил. А ещё был вездеход марки «Штейер». Езда по хорошим дорогам доставляла фюреру удовольствие, он расслаблялся и отдыхал в пути лучше, чем в обычных условиях. Однако постоянная нехватка времени заставляла его чаще летать по воздуху, чем получать успокоение на автотрассах.
Самолётов, как и автомашин, тоже было три. Основной — четырехмоторный «Кондор» фирмы «Фокке-Вульф». Запасные: «Юнкерс-52» и «Хейнкель-111», специально оборудованные для Гитлера. Главным пилотом был Баур. И ещё шесть первых пилотов сменилось за годы войны. Брали людей не только благонадёжных, но и очень опытных, налетавших не менее миллиона километров. Но им не везло. Пилот Гейн потерпел аварию на аэродроме города Орла в декабре 1941 года. Шнабеля в 1942 году убили партизаны в окрестностях Житомира. Пилот Домди сбит советским истребителем в районе Лодзи в 1944 году. И все это без Гитлера на борту.
Наша разведка старалась отслеживать передвижения фюрера, хотя и не всегда удачно. Велик соблазн охотника подстрелить хищника на бегу или на лету. Но на «отстрел» не было согласия Сталина, да и хищник обладал острым чутьём, помогавшим ему избегать опасностей. Гитлер порой рассчитывал не столько на надёжную охрану, сколько на почти полное отсутствие оной. На поступки, непредсказуемые как для своих, так и для чужих — для нас. Характерный пример — посещение фюрером Восточного фронта в феврале 1943 года, о чем мы уже писали в связи с историей 902-го стрелкового полка, которому доведётся штурмовать рейхсканцелярию.
Предупреди Гитлер свою охрану о том, что собирается в Запорожье к фельдмаршалу Манштейну — поднялась бы суета. На Днепр отправились бы гестаповцы, тайные агенты, сотрудники абвера. Начались бы поиски и оборудование помещений, специальные мероприятия. И это в прифронтовой полосе, где русская разведка наверняка имела свои «глаза и уши», могла принять встречные меры. А фюрер взял да и вылетел неожиданно, сообщив о своём решении только Манштейну. Отправился с элементарными мерами предосторожности. Разве что истребителей сопровождения на всем пути было больше обычного. Но лётчики, поднимаясь в воздух в своих зонах, не знали, кого они сопровождают.
И ещё. Первую ночь Гитлер провёл даже не в Запорожье, а в Мариуполе, в гостинице на берегу моря, наблюдая из окна за бытом прифронтового города. Спал на редкость спокойно и крепко: весенний морской воздух способствовал.
Наша разведка узнала о том, что Гитлер побывал в Мариуполе, лишь после войны. А местное население вообще ничего об этом не знает.
В Запорожье фюрер находился почти двое суток, проводя совещания с генералами, обсуждая план контрудара по советским войскам в районе Харькова. Жил в помещении авиационной казармы, не привлекая внимания никакими охранными мероприятиями. Подстраховывался лишь тем, что находился поблизости от своего самолёта: в крайнем случае не то что доехать — добежать можно. Это пригодилось. Когда на окраине Запорожья появились советские танки а на улицах начали рваться снаряды, Гитлер сразу же улетел. Именно в тот день он произнёс вещую фразу: «Если мы не остановим русских здесь, то не остановим их нигде до Берлина». Впереди было сражение на Орловско-Курской дуге. Чем оно закончилось — общеизвестно.
А покушение на Гитлера все же состоялось. В 1944 году. Но покушались не мы и не союзники, а немецкие заговорщики, стремившиеся убрать фюрера для того, чтобы как-то смягчить для Германии приближавшуюся катастрофу. 20 июля во время совещания Гитлера с генералитетом в зале взорвалась бомба принесённая в портфеле полковником графом Клаусом Шенком фон Штауфенбергом. Взрыв был сильный, но фюреру повезло, ему лишь повредило правую руку, барабанную перепонку и евстахиеву трубу правого уха. Через несколько дней Гитлер оправился от потрясения, но заметнее проступила его застаревшая нервная болезнь: сильнее и чаще, почти непрерывно, подёргивались левая рука и нога.
После войны довелось мне слышать разговоры о том, что к покушению графа Штауфенберга причастна якобы советская агентура. Упоминалось имя Ольги Чеховой, благополучно здравствовавшей на Западе. Ничего определённого на этот счёт высказать не могу, никаких сведений у меня нет. Но не думаю, что кто-то из наших деятелей мог взять на себя смелость хотя бы косвенно нарушить распоряжение Сталина. А о «деле Штауфенберга» упоминаю потому, что оно имеет отношение к нашему дальнейшему повествованию.

 

 

2

Сталин, значит, не был заинтересован в устранении Гитлера и даже вроде оберегал его. А германский фюрер, наоборот, к концу войны готов был использовать любую возможность, чтобы обезглавить советское руководство, спутать карты своих противников, выиграть время, найти выход из тупика. Давайте же перевернём пластинку, узнаем, какие заговоры плелись тогда вокруг Сталина, кто и как пытался покушаться на его жизнь.
Не удивляйтесь: приоритет принадлежит любезно-коварным японцам. После победы в 1905 году над разлагающейся, погрязшей в жульничестве и разврате верхушкой Российской империи, над бездарными царскими генералами, но отнюдь не над русской армией, всегда сражавшейся героически, — после своей сомнительной победы японские самураи, вырвавшиеся вдруг на просторы из тесной островной изоляции, возомнили себя великими героями, способными господствовать над всей Азией, от Персидского залива на юге до Урала на севере. И началась непрерывная ползучая агрессия. Отхватив у России кусок Маньчжурии, Южный Сахалин и Курильские острова, самураи в 1910 году без особых трудностей оккупировали весь Корейский полуостров и стали продвигаться дальше, в Северный и Центральный Китай. Воспользовавшись неразберихой нашей гражданской войны, двинули свои войска в Приморье, в Хабаровск и далее, вплоть до Читы.
Ладно, японцам вроде бы простительно, они, только-только вылезши из дремучего средневековья, первый раз столкнулись с русской необычностью. Не понимали ещё со своей скороспелостью, как опасно затрагивать русский народ. Илья Муромец ведь долго, лет тридцать, лениво сидел на печи, пока, наконец, расшевелился, взял дубинку и пошёл крушить по всем сторонам.
Страшна и ничем не удержима Россия, если её «раскачать». Недотёпы самураи, вместе со своими американскими коллегами, на собственной шкуре ощутили это в конце нашей гражданской войны. Сунулись к нам со своими интересами и получили такие щелчки, что долго потом чесали незадачливые лбы. Сильны были американские и японские интервенты на Дальнем Востоке, с их техникой, с редкими тогда бронемашинами и самолётами, а что вышло?
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боем взять Приморье,
Белой армии оплот.

Наливалися знамёна
Кумачом последних ран.
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан.

И останутся, как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.

Разгромили атаманов,
Разогнали всех господ
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Это не только хорошее стихотворение, не только замечательное музыкальное произведение, не только прекрасная песня, никого (даже потерпевших поражение белых офицеров) не оставлявшая равнодушными, — это ведь краткая, но очень ёмкая, образная глава из истории нашего государства. Да, разгромили японцев и их ставленников-атаманов, разогнали всех доморощенных и заокеанских «господ-воевод» и в октябре 1922 года закончили свой легендарный поход во Владивостоке, на причалах бухты Золотой Рог. Той бухты, из которой поспешно ретировались последние корабли американцев. А главное — японцев, они ведь успели пустить если не корни, то крепкие корешки на нашем Дальнем Востоке. Цепкие они человечки, используют любую щель, чтобы забросить свои семена.
Вместе с интервентами ушли и те белогвардейцы, которые совершили столько преступлений на территории нашей страны, что никак не могли рассчитывать на прощение. В основном колчаковцы. Но много ли их было? Мы с генерал-лейтенантом Советской Армии графом Игнатьевым Алексеем Алексеевичем удосужились подсчитать: из офицеров, числившихся по Генеральному штабу русской армии, а это ведь были самые образованные, самые деятельные офицеры, примерно 80 процентов признали Октябрьскую революцию и вместе с Верховным главнокомандующим русской армии Алексеем Алексеевичем Брусиловым пошли на службу в новые войска новой Советской Республики. Судьба их потом была различна, но само по себе примечательно: передовые люди России, в том числе и офицеры, пошли вместе с народом, доведённым до отчаяния, против власти предателей, торгашей, спекулянтов.
Непримиримые белогвардейцы, бандиты-каратели, бежавшие из России, многочисленные служащие и рабочие Китайско-Восточной железной дороги, осевшие вместе с семьями в Маньчжоу-Го, стали той средой, откуда китайская и, главным образом, японская разведка черпали свои кадры для тайной войны с Советским Союзом. Не счесть, сколько шпионов и диверсантов засылали самураи в нашу страну до конфликта на КВЖД и после него. Один только общеизвестный пограничник Карацупа вместе со своей не менее известной собакой Индус (после войны, дабы не обижать, что ли, наших индийских друзей, стали писать «пограничник Карацупа и его собака Ингус»), — так вот, один лишь этот умелый пограничник задержал такое количество нарушителей, которое исчисляется цифрой с двумя нулями.
Надо, однако, отдать должное и белогвардейцам, завербованным японской разведкой. Среди них были такие асы, которые много раз «гуляли» по нашему Дальнему Востоку, даже пересекали всю страну от Харбина, от Хабаровска, от Владивостока до Варшавы, до Праги и до Берлина. В наших особых органах имелась специальная служба по борьбе с дальневосточным «осиным гнездом». В своей исповеди я несколько раз упоминаю чекиста Петра Григорьевича Лопатина, который весной 1942 года ушёл со своей группой из Москвы в глубокий вражеский тыл и весьма успешно действовал возле железнодорожной магистрали Минск-Борисов, выполняя не только разведывательно-диверсионные, но и военно-политические задания. Так вот, до войны Лопатин был скромным проводником международного вагона в поезде, курсировавшем от Китая до станции Негорелое, что немного западнее Минска: там проходила тогда наша западная граница. Участник раскрытия нескольких вражеских операций, он ещё тогда, до войны, имел звание старшего лейтенанта. Не с бухты-барахты брались наши кадры.
К чему я все это? А к тому, что главную преграду в осуществлении своих паназиатских замыслов, в продвижении на запад вплоть до Урала, японские самураи видели в быстро растущем могуществе русской, теперь уже Красной Армии, в стремительно увеличивавшейся экономической, технической мощи Советского государства. Сталинского государства, как считали они, ещё недавно разгромившие войска царской российской державы. Именно Сталин превращался для прагматичных японцев во врага номер один, как, к примеру, для Троцкого и троцкистов. Напрягши усилия, японцы могли бы разгромить в Маньчжурии и Корее партизанскую армию Ким Ир Сена. Способны были добиться успехов в борьбе с китайскими вождями Чаи Кайши и Мао Цзэдуном. Дипломатично-озорная песенка тогда бытовала:
На Дальнем Востоке акула
Охотой была занята.
Злодейка акула дерзнула
Напасть на соседа-кита.

«Сожру половину кита я,
И буду, наверно, сыта я
Денёк или два, а затем
Ещё половину доем».

Но слопать кита, как селёдку,
Акула никак не могла:
Не лезет в акулью он глотку —
Для этого глотка мала.
О величине глотки спорить не берусь, однако напомню о том, что за спиной корейского и китайского народов стояла не мифическая, а вполне реальная сила огромной России с её неколебимым вождём Сталиным, о предъявлении которому каких-либо территориальных претензий даже помыслить было нельзя. Что оставалось самураям? Штыками испытать крепость новой России? Это они и попытались сделать на Хасане и на Халхин-Голе, получив и там, и там зубодробильные ответные удары. В полном соответствии с тогдашним нашим лозунгом: «Любой агрессор разобьёт свой медный лоб о советский пограничный столб…» Другой вариант для японцев — найти возможность убрать Сталина. У нас, во всяком случае, такие поползновения коварных самураев со счета не сбрасывались.
Опасность конкретизировалась летом 1938 года, когда к японцам перебежал начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю Г. Люшков. Это была большая неприятность для нас. Перебежчик унёс за кордон много секретнейших сведений. Серьёзное беспокойство в Москве вызвало то обстоятельство, что Люшков работал прежде в центральном аппарате особых органов, знал систему охраны государственных и партийных учреждений, высших политических деятелей, самого Сталина. Можно было не сомневаться, что такие сведения в полной мере будут использованы японской разведкой. А сбежал Люшков потому, что убоялся ответственности. При Ежове он был одним из руководителей НКВД на нижнем Дону, в Ростовской области и отличился там чрезмерным усердием. После того, как состоялся разговор Шолохова со Сталиным, подробно изложенный в этой книге, и Ежова сменил Берия, в Ростов, разобраться на месте, был послан молодой чекист Виктор Семёнович Абакумов. Он и разобрался. Из 205 арестованных, содержавшихся, например, в Шахтинской тюрьме, было оправдано и отпущено 204 человека. Всего по области — 1570 человек.
Чувствуя за собой вину и предвидя расплату, Г. Люшков, переведённый к тому времени на Дальний Восток, при первой возможности переметнулся к японцам. И обрёл доверие самураев, представив им важнейшие секретные сведения.
На Люшкова «нацелен» был один из наших агентов, действовавших на востоке. Он подписывал свои донесения именем Лео. Подробностей о нем я не знаю, могу лишь предположить, что он человек, в своё время пользовавшийся известностью в Германии, был близок к Гитлеру. После «ночи длинных ножей», когда фюрер расправился со своими недавними сторонниками, с боевиками Рема, он выступил с резкой критикой и оказался в тюрьме. Однако заслуги перед нацистской партией имел большие, да и родственники были высокопоставленные: его простили, но отправили подальше от Берлина — в Китай, советником Чан Кайши. Оставаясь убеждённым нацистом он, затаив кровную обиду на Гитлера, начал сотрудничать с нашей разведкой, снабжая нас достоверной информацией по Германии и по Японии. В Москве он проходил под именем «Друг».
Так вот: этот наш друг Лео разыскал на территории Маньчжоу-Го перебежчика Люшкова и каким-то образом вошёл с ним в контакт. Руководству НКВД стало известно, что перебежчик встречается и подолгу беседует с несколькими бывшими белогвардейцами — всегда в присутствии японского представителя. Наши аналитики в Москве обратили внимание на такие подробности: все белогвардейцы, посещавшие Люшкова, ненавидели советскую власть и способны были жизни свои положить в борьбе с ней. И ещё: все эти белогвардейцы были либо выходцами с Кавказа, либо служили или воевали там. Речь явно шла о шпионской или диверсионной группе, готовившейся к выполнению какого-то единого задания. Но какого?
Завеса приоткрылась, когда Лео сообщил, что вся группа тайком переправлена в Турцию. На территории этой страны Лео работать не мог, но главное он сделал. Наши органы знали, откуда ждать «гостей». Была резко усилена охрана границы с Турцией, и без того, кстати, оберегавшаяся довольно надёжно. Вскоре был задержан один незваный визитёр, за ним другой, третий, четвёртый… Переправлялись они через кордон поодиночке, в разных местах, разными способами, но все попадали в уготованные им западни и ловушки. Показания давали весьма неохотно, но постепенно нашим следователям удалось выяснить и общий замысел, и подробности большой операции, которую подготовила японская разведка.
Собравшись в районе Сочи, группа должна была дождаться, когда в лечебный павильон Мацесты прибудет Сталин, систематически принимавший там процедуры. По системе подземных коммуникаций, с которой детально познакомил террористов перебежчик Люшков, они намеревались проникнуть к месту лечения и расстрелять там Сталина и тех, кто окажется с ним, разрывными пулями. Тщательно разработанный план гарантировал надёжность акции. Вполне возможно, что террористы осуществили бы свой замысел, если бы не наш нелегал на Востоке по имени Лео.
Предпринимали японцы и другие попытки физически устранить Сталина, но они по разным причинам срывались ещё на подготовительной стадии. Самой коварной и опасной была, на мой взгляд, именно та попытка, о которой я рассказал.

 

 

3

А что же Гитлер, каково его отношение к физическому устранению Сталина? Тут, как ни странно, между немецким фюрером и нашим вождём прослеживается нечто общее. Как и Иосиф Виссарионович, Гитлер, не исключая полностью возможность ликвидации своего противника, тем не менее решительных шагов на этом пути не предпринимал. Будучи убеждён, что хорошо знает как сильные, так и слабые стороны Сталина, Гитлер предпочитал сражаться с ним, а не с каким-то другим, новым руководителем. И опять же за честь почитал не растоптать мелкую кочку, а свалить могучий утёс — торжествовать победу над знаменитым вождём, а не над какой-то случайной личностью, тем более что в успехе не сомневался. По крайней мере, до поражения под Сталинградом, а затем на Курско-Орловской дуге. До этого практической подготовки покушений на Сталина не велось, первые варианты немцы начали рассматривать лишь летом 1943 года и сразу взялись за дело разносторонне, с присущей им обстоятельностью.
Хочу обратить внимание читателя на странную особенность, к которой мы ещё вынуждены будем вернуться: ни об одном из готовившихся покушений на Сталина не сказано, не написано так много и с такими подробностями, как о той попытке, о которой я кратко расскажу ниже. Ну, прямо детектив какой-то, захватывающее детальное повествование: чуть ли не инструкция по проведению операций подобного рода. И о соответствующих контрмерах. Мне довелось слышать мнение, что сей интригующий материал рассекречен и «пущен в оборот» для того, чтобы показать хитрость и мастерство немецкой разведки, а с другой стороны, подчеркнуть бдительность наших особых органов, в том числе органов контрразведки — СМЕРШ. Не задаром, мол, хлеб ели.
В самых общих чертах организация любого покушения сводится вот к чему: подбор и подготовка исполнителей; доставка их к месту действия — выход на цель; сам террористический акт; меры прикрытия. Точно по такой схеме, не без ведома Гитлера, немцы приступили после поражений 1943 года к действиям, направленным персонально против Сталина.
При всей строгости проверки, основного кандидата определили быстро: у немцев имелся достаточный запас лиц для разных антисоветских каверз. Выбор пал на ротного командира Красной Армии по фамилии Политов, который в 1942 году, в дни ожесточённых боев подо Ржевом, переметнулся на сторону гитлеровцев. Его оценили сразу: высокий, представительный мужчина с приятной физиономией был смекалист, расчётлив, решителен, а главное, эгоцентричен, влюблён в себя, и, следовательно, готов на все, лишь бы сохранить собственное здравие и благополучие.
Перспективного перебежчика направили в школу абвера — военной разведки — и при этом основательно «замарали», чтобы отрезать все пути назад, лишить всякой возможности вести двойную игру. Участвуя в особых операциях, Политов исполнял то, что положено карателям: расстреливал, вешал, грабил. Такие «подвиги» никакой советский суд не простит. Лишь убедившись в полной надёжности агента, немцы взяли его в восточный отдел СД для специальной индивидуальной подготовки. И не стало больше на белом свете перебежчика Политова, а возник некий майор СМЕРШ Таврин, заместитель начальника особого отдела дивизии с соответствующим удостоверением за № 298. С надёжной биографией. С пятью боевыми орденами, с Золотой Звездой Героя Советского Союза, с безупречными документами, в том числе с вырезками из центральных газет, опубликовавших якобы Указ о присвоении высокого звания. С подобающими для такого случая фотографиями. В качестве жены, спутницы, помощницы и контролёра определена была новоявленному герою не очень броская, но вполне миловидная женщина с твёрдым характером по фамилии Адамичева. Радистка-шифровальщица, она тоже прошла особую подготовку, умела стрелять и минировать, водить машину и прыгать с парашютом. Ей тоже «сменили вывеску», превратив из Адамичевой в младшего лейтенанта Шилову — секретаря особого отдела той же дивизии, в которой, по легенде, служил майор Таврин. Одновременно с подбором и обучением исполнителей готовилось техническое оснащение. Немецкие конструкторы и механики, известные своим мастерством и гораздые на выдумки, получив необходимый заказ с неограниченным финансированием, потрудились, пофантазировали в своё удовольствие. На авиационном заводе, гнавшем серийную военную продукцию, в короткий срок создан был специальный самолёт с уникальными возможностями, получивший название «Арадо-332». Это был четырехмоторный моноплан с высоко расположенным крылом, с фюзеляжем типа «вагон», с откидным трапом, по которому могла въехать легковая автомашина. Четыре бака с запасом горючего выполнены с особой надёжностью из нескольких слоёв разных материалов — алюминия, фибры, лосиной кожи и каучука: ни пули, ни осколки им не страшны.
Новейшие достижения науки и техники использовали немцы при оборудовании «Арадо». Он мог подниматься на большую высоту и развивать необычную скорость. Точные навигационные приборы позволяли ему летать ночью и в любую погоду, приземляться на необорудованных площадках сравнительно малого размера. Для этой цели «Арадо» имел особые посадочные устройства, делавшие честь немецким авиастроителям. Для приземления на твёрдый грунт — обычные шасси, только колёса огромных размеров. А кроме того, ещё и шасси специальные, вездеходные для посадки на неровную заболоченную местность, покрытую кустарником или высокой травой. С каждой стороны под фюзеляжем смонтировано по двенадцать гуттаперчевых колёс-катков, похожих на катки танков. Были и другие конструктивные, технические новинки и особенности. Просто удивительная машина.
Уникальным было и вооружение, изготовленное для диверсантов. «Панцеркнакке» — буквально переводится как «прогрызающий броню». Это была крохотная безоткатная пушечка, а точнее — приспособление из короткой трубочки, ремённых пристёжек к правой руке, нескольких проводков и кнопочного включателя. Бесшумный выстрел производился из рукава пальто. Боекомплект состоял из девяти реактивных снарядов кумулятивного действия калибром 30 миллиметров, похожих на маленькие чёрные бутылочки. Каждая такая бутылочка способна была пробить 45-миллиметровую броню на расстоянии до 300 метров. То есть «прогрызть» борт бронированной автомашины, на которой ездил тогда Сталин. А мы-то были уверены, что автомобиль Иосифа Виссарионовича очень даже надёжен, только разве артиллерийским снарядом пробить можно. Но устроить на охраняемом маршруте засаду с пушкой — это нереально.
На случай, если Таврину и Шиловой по какой-то причине не удастся поразить из «панцеркнакке» машину Сталина, немцы разработали другой вариант покушения. Диверсантов снабдили магнитной миной очень большой мощности, с дистанционным управлением… «Супруги» имели также несколько ручных гранат советского образца и пистолеты — причём разрывные пули для одного из них были начинены смертоносным ядом. А ещё всякая мелочь: деньги, более ста подлинных и поддельных печатей и штампов, множество чистых бланков для изготовления документов. И, разумеется, портативная рация. Груза, в общем, набралось столько, что все не уместилось в чемодане и вещевом мешке. Да и не солидно Герою и его спутнице — офицеру таскать багаж. Таврин настоял на том, чтобы немцы выделили ему мотоцикл М-72, закамуфлированный зеленой краской с чёрными пятнами. Его закатили в «Арадо» и закрепили.
К этому времени, то есть в самый разгар подготовки операции, Политов-Таврин оказался вдруг в поле зрения советской разведки. Впрочем, не «вдруг», не случайно, а в какой-то степени закономерно. Слишком много суеты было вокруг этой фигуры, находившейся тогда в Риге, где особенно многочисленна и сильна была наша агентура. Гитлеровцы использовали Восточную Пруссию и Прибалтику для формирования и обучения там различных групп, засылавшихся потом в наши тылы. Зная об этом, наша разведка и контрразведка тоже действовали в Прибалтике с особой активностью. К тому же некоторые немцы, так или иначе причастные к подготовке операции, не зная о её сути и важности, выполняли свою узкую часть задачи формально, не соблюдая особой предосторожности. Не до строгой дисциплины, не до энтузиазма было им тогда, летом 1944 года. Подумывали не только о возможных успехах, но и о том, как бы самим уцелеть.
Имелось в Риге пошивочное заведение с мастерами высокого класса, обслуживавшими офицеров оккупационных войск. К директору этого заведения явился эсэсовский чин, вручил ему большой свёрток хорошей хромовой кожи и письменное распоряжение штурмбанфюрера Краусса быстро сшить из этого материала пальто, в соответствии с требованиями клиента, который прибудет завтра в такое-то время. Бывалый директор сразу сообразил, что клиент ожидается необычный. И действительно, для снятия мерки пришёл рослый самоуверенный человек, явно не из немецких офицеров. Он не стал выбирать предложенные ему фасоны, а попросил сделать пальто «как у русских». Назвать свой адрес для доставки ему изделия клиент отказался, заявив, что через двое суток придёт сам. Директор и это взял на заметку.
Пальто пришлось впору и понравилось. Заказчик высказал лишь два пожелания: удлинить правый рукав, а на левом борту пальто вделать два кармана. Что и было выполнено немедленно. Клиент поблагодарил директора и вышел со свёртком на улицу. Следом выскользнул из двери мальчишка-разносчик. Он и «проводил» заказчика до фешенебельного отеля «Эксельсиор», где останавливались только немецкие генералы и старшие офицеры. А вечером директор мастерской, связанный с подпольщиками, сообщил кому следовало о странном клиенте. За ним было установлено наблюдение. Выявляли круг людей, с которыми он общался. Ничего конкретного это вроде бы не дало, по насторожённость наших разведчиков в Риге нарастала.
Чуть позже, в разгар лета, Главному разведывательному управлению стало известно: немцами подготовлена агентурная группа «Л«, которая будет заброшена в смоленские леса, чтобы подыскать и подготовить площадку для посадки какого-то специального самолёта. Точно в срок группа действительно объявилась в указанном районе. Ей дали возможность потрудиться, оборудовать площадку, сообщить по радио, что к приёму самолёта готовы. После этого чекисты группу захватили, а на площадке устроили засаду. Радиста склонили работать на них, вести радиоигру: он регулярно докладывал немцам, что в группе «Л« все нормально, все по плану. Кстати сказать, возможное приземление самолёта и наблюдение за «странным заказчиком», у которого один рукав пальто длиннее другого, тогда напрямую не связывались, хотя факты, конечно, сопоставлялись. Может, это звенья единой цепи? Но никто не предполагал, что развёртывается акция, одобренная Гитлером и направленная непосредственно против Сталина.
И для нас, и для немцев, участвовавших в начавшемся действе, потянулись дни ожидания, особенно томительные для фашистов, у которых все было готово для того, чтобы «спустить свору». Нашим чекистам было легче, особенно тем, кто «отдыхал» в засаде. Поочерёдно купались в соседнем озере, разнообразили казённый паёк свежей рыбой, грибами да ягодами. Чем не курорт?
Вечером 5 сентября небо над посадочной площадкой, подготовленной группой «Л«, затянули тучи, начал накрапывать дождь. Неблагоприятная погода для воздушных «гостей». Но именно в эту ночь немцы начали свою операцию. Один из передовых постов Особой московской армии ПВО сообщил, что со стороны Риги линию фронта пересёк вражеский самолёт и идёт курсом на восток. Подключились другие посты ВНОС. Случай был не совсем обычный. К этому времени немецкая авиация уже редко углублялась в наши пределы, а тут одиночная машина крадётся дождливой ночью где-то за тучами. Куда? С какой целью?
На подходе к Смоленску самолёт был встречен зенитным огнём. Набрав высоту, он ушёл в сторону Вязьмы, где снова попал под обстрел. На этот раз машина резко сманеврировала, и посты ВНОС потеряли её. О чем было извещено командование ПВО и органы безопасности. Засада на посадочной площадке готова была принять самолёт. Туда же подтянулась оперативная группа СМЕРШа. Но самолёт не появлялся. Не повернул ли он вспять, когда лётчики поняли, что обнаружены?!
Около трех часов ночи старший сержант Мартынов, начальник поста ВНОС в Кармановском районе той же Смоленской области, услышал нарастающий гул авиационных двигателей. Дождевые тучи сюда ещё не добрались, на фоне неба чётко проступил силуэт большого самолёта незнакомого типа. Машина быстро снижалась. Ночную тьму прорезал яркий свет фар. Ещё минута-другая, и фары погасли, звук моторов затих. Самолёт приземлился километрах в десяти от поста, где-то возле деревни Куклово, от которой после боев осталось лишь несколько домов и землянок. Вообще места там были глухие, обезлюдевшие в военное лихолетье. Доложив по телефону командиру полка о случившемся, старший сержант Мартынов вместе с четырьмя бойцами бросился к месту посадки. Туда же выехала оперативная группа районного отдела НКВД.
Самолёт разыскали по зареву над лесом. Машина села там, где и предположить-то было нельзя: на большом кочковатом лугу. Вероятно, это был запасной вариант. Опытные лётчики ошиблись самую малость, не заметив отдельно растущего дерева. Самолёт ударился о него крылом, крайний мотор, оторвавшись, отлетел далеко вперёд — он и горел. Мартынов и его товарищи увидели аппарат необычной конструкции с открытым грузовым люком. Возле трапа валялись несколько комбинезонов, упакованный парашют, обронённый впопыхах бинокль. Ни экипажа, ни пассажиров не оказалось.
Утром район посадки был оцеплен, окружающие леса прочесаны, но это ничего не дало. А между тем о происшествии уже знало высокое начальство в Москве, оттуда поступали приказы один грознее другого: найти! достать хоть из-под земли! Командование СМЕРШа и руководство НКВД принимали срочные меры. На всех дорогах, ведущих с запада к Москве, были усилены контрольно-пропускные пункты, выставлены дополнительные посты и патрули, на железнодорожные станции посланы оперативники-розыскники, подняты на ноги чекисты-территориалы. Но все это могло оказаться напрасным, если бы не пресловутый его величество случай.
На одном из контрольно-пропускных пунктов у развилки дорог возле Ржева приступила к несению службы очередная смена. Удивительное, кстати, совпадение: пост этот находился неподалёку от того места, где в 1942 году на сторону немцев перешёл ротный командир — тогда ещё Политов… Заступивший наряд был проинструктирован и нацелен на тщательную проверку всех лиц, как военных, так и гражданских, в связи с тем, что в Смоленской области высадилась группа лазутчиков-диверсантов. Были даже указаны некоторые приметы. Диверсанты могут быть в форме лётчиков. Среди них может находиться высокий человек в новом кожаном пальто с двумя карманами на левом борту.
По шоссе двигалось много автомашин, повозок, пешеходов. Патрульные едва успевали проверять документы, осматривать кузова машин. Глянул, оценил — езжай дальше. Чего из сил-то выбиваться: здесь Ржев, а где тот Смоленск, сколько до него вёрст-километров?.. И таких вот проверяющих постов между ними десятка полтора — мышь по шоссе не проскочит.
Остановился возле шлагбаума закамуфлированный мотоцикл с коляской. Круглолицый майор со звездой Героя, с планками орденов на кителе, разминая ноги и добродушно улыбаясь, протянул документы: свои и спутницы — младшего лейтенанта. Та зевнула несколько раз прикрываясь ладошкой: растрясло, знать, на чинёной-перечиненной дороге.
Я не знаю ни звания, ни фамилии того человека, который разговаривал с майором (Берия приписал все заслуги своим сотрудникам). Наверно, это был офицер, начальник КПП, ведь проверялся не рядовой шофёр и даже не просто майор, а представитель военной контрразведки, даже сразу два представителя, у которых и права были соответствующие. Но служба есть служба. Офицер внимательно осмотрел документы. Фактура, шрифты, подписи и печати — соответствуют. Особый знак — двоеточие после слова «что» в командировочном удостоверении — на месте. И вообще этот улыбчивый, мужественного вида майор настолько располагал к себе, что офицеру, которому надоела однообразная служба, захотелось перемолвиться с ним парой неказённых фраз. Этот не оборвёт, не отвернётся высокомерно. Все в порядке, сказал офицер, возвращая документы.
— У вас все в порядке, товарищ майор… Издалека в Москву-то? У нас теперь аж от самой границы едут.
— Нет, мы не очень, — и майор назвал населённый пункт километрах в двухстах от Ржева.
Трудно понять, почему Политов-Таврин упомянул тот район, где была подготовлена посадочная площадка, где «Арадо» должен был приземлиться, но не приземлился. Сработала усвоенная схема? Расслабился после удачного начала, потерял осторожность? Или сознательно не хотел связывать себя с местом посадки самолёта, которое, возможно, уже обнаружено? А выдумывать что-то новое было опасно — как бы не попасть впросак. И он назвал именно тот район, который был оборудован для приземления. Значит, не знал, что там поджидает засада. А патрульного офицера, которому ничего не было известно ни про засаду, ни про «Арадо», как током, вероятно, ударило. Из того района, который назвал майор, прошло уже несколько автомашин. Все они были забрызганы грязью, водители говорили, что там был ливень и дорогу развезло, машины и буксовали, и застревали. А мотоцикл только запылён, одежда у майора и его спутницы сухая, чистая… Ну, вообще-то сотрудник СМЕРШа не обязан сообщать свой маршрут, но все же… Зачем ему говорить неправду? Дрогнул ли голос офицера, когда он повторил:
— Все в порядке, можете ехать, только зайдите в комендатуру вместе с младшим лейтенантом. Выезжаете из прифронтовой полосы, вам сделают отметку. Так положено. Да и вам лучше, а то ближе к Москве на каждом посту задерживать будут, выяснять… Я провожу.
— Раз нужно, так нужно, — согласился майор.
Вместе зашли к коменданту, а тем временем оперативник, контролировавший в тот день работу поста, быстро осмотрел мотоцикл. Пистолеты, нечто похожее на мину особых подозрений не вызвали, — сотрудник СМЕРШа может провозить все, что ему требуется. Но на дне коляски, среди других вещей, обнаружилось аккуратно сложенное пальто из мягкого хрома.
При выходе из комендатуры Политов-Таврин и Адамичева-Шилова были обезоружены и задержаны. Дальнейший путь к Москве они продолжали порознь и не на быстроходном мотоцикле, а в машинах для арестованных. И уже на первом допросе Политов-Таврин признался, что послан убить Сталина. И, попросив сохранить жизнь, поклялся откровенно сообщить все подробности.

 

 

4

О неудавшейся попытке покушения на нашего Верховного главнокомандующего я рассказал примерно так же, с теми же подробностями и акцентами, как доложили об этой операции Иосифу Виссарионовичу двое ответственных руководителей — Берия и Абакумов. В присутствии членов Политбюро и некоторых членов Ставки. Лаврентий Павлович позаботился, чтобы сообщение прозвучало на самом высоком уровне. Он, собственно, и докладывал, отведя своему младшему коллеге, Виктору Семёновичу Абакумову, лишь роль специалиста, растолковывающего подробности. Амплуа довольно обидное, если учесть, что подчинённые Абакумова потрудились и сделали по крайней мере не меньше, чем подчинённые Берии. Но Лаврентий Павлович, как всегда, шёл напролом, коли дело касалось большого выигрыша. Такая натура: кого угодно готов был отбросить, смести с дороги ради конкретной выгоды, не испытывая малейшего угрызения совести.
Мне, находившемуся в комнате за кабинетом, вполне понятно было, почему столь ликующе звучал голос Берии. Это был успех, который он мог приписать себе, это была заслуга, возвышавшая его в глазах Сталина, оправдывавшая его существование при «великом и мудром». Появилась возможность подтвердить реальными фактами действенность его организации, причём не только вообще, в государственном масштабе; а по отношению лично к вождю. Подтвердить преданность. Первая за время войны попытка покушения на жизнь вождя — и вот финал: преступники выслежены и схвачены. Великолепный козырь для Лаврентия Павловича!
Слушал я его красноречивые излияния, заинтриговавшие и заворожившие тех, кто присутствовал в кабинете, и крепло у меня решение высказать свои сомнения, возникшие при ознакомлении с «делом» Таврина — Шиловой и возросшие при чрезмерном ликовании Лаврентия Павловича. Не перегиб ли беспардонного игрока? А ещё внешний вид Виктора Семёновича Абакумова, его поведение усугубили мои соображения. Слишком сдержан и даже хмур был жизнелюбивый красавец генерал, представлявший военную контрразведку. Он явно не торжествовал, скупо подтверждая, когда к нему обращались, слова Берии. Не поделили лавры? Нет, тут что-то не так… Когда Сталин зашёл в комнату за кабинетом, я попросил его:
— Задержите, пожалуйста, Берию, Абакумова и Андреева.
— А что, есть вопросы?
— Да, несколько.
— У меня тоже, — сказал Иосиф Виссарионович. Со своего вопроса он и начал разговор, когда в кабинете остались только названные лица. И, как часто случалось, с вопроса совершенно непредсказуемого.
— Сколько весит звезда Героя?
Берия пожал плечами, а Иосиф Виссарионович продолжал:
— Проверяли звезду этого самозванного майора? Настоящая?
— Разрешите? — вмешался Абакумов. — В звезде двадцать семь граммов чистого золота. Принадлежит генералу Шепетову, погибшему в бою.
— Это уже кое-что, — кивнул Иосиф Виссарионович. — Теперь Николай Алексеевич хочет что-то сказать. Давайте послушаем.
Я постарался изложить своё мнение как можно короче. Да, наши чекисты проделали очень большую и важную работу. Те, кто отличился при этом, заслуживают благодарности и наград (экивок для Берии). Но предаваться чрезмерному ликованию преждевременно и даже опасно. Предотвращён один выпад или имитация выпада против Сталина, но где гарантия, что параллельно не осуществляются другие подобные акции с различными прикрытиями? В деле Таврина — Шиловой многое вызывает сомнение. Слишком грубо сработано. И кем? Опытными немцами-аккуратистами. Начиная с подбора исполнителей. Ясно, что Политов-Таврин не идейный борец, не фанатичный мститель, способный идти до конца, а всего лишь авантюрист, эгоист, готовый переметнуться в любой лагерь ради сохранения своей жизни и благополучия. Для серьёзнейшего задания гитлеровцы могли бы найти исполнителя понадёжней.
Далее. Случай с пошивом по заказу СС в обычной мастерской кожаного пальто «на русский манер» для русского человека, причём пальто особого, с удлинённым рукавом и двумя карманами на одном борту, — это случай просто шокирующий. Либо свидетельство полного идиотизма немецкой разведки, чего никак нельзя предположить, либо стремление заранее «засветить» исполнителя, привлечь к нему внимание. О странном пальто могла знать если не половина жителей Риги, то хотя бы три-пять процентов. И это в городе, который был особо насыщен нашей агентурой, служил своего рода перевалочной базой для нашей разведки — о чем немцам, безусловно, было известно. Вообще не следовало готовить покушение на Сталина именно в этом городе — других, что ли, мало? И уж тем более шить в мастерской необыкновенное пальто и демонстрировать человека, которому оно предназначено. Разве своих особых ателье нет у СС и других немецких спецслужб?
И последнее из нескольких моих соображений. Почему «Арадо-332», летевший на посадочную площадку, подготовленную группой «Л«, находясь в пути, вдруг изменил курс и сел в безлюдной местности на каком-то кочковатом лугу? Испугался зенитного огня? Ерунда. Даже наоборот: если стреляют, значит, зенитчики не предупреждены о том, что надо пропустить самолёт, дабы он достиг своей цели, доставил на место пассажиров и груз. Значит: русские про «Арадо» ничего не знают, не приготовили западню. А приземлился самолёт в другом районе для того, чтобы не было встречающих, чтобы никто не видел и не знал, кого и сколько привезла в русский тыл большая машина. Чтобы перебросить двух террористов с мотоциклом, достаточно было послать обычный серийный самолёт, а не гнать уникальный четырехмоторный аппарат, способный брать на борт тонны груза. Таврин и Шилова занимали отведённый им отсек в хвостовой части фюзеляжа, не зная о том, каков экипаж, сколько ещё людей летят вместе с ними. Вполне возможно, что «Арадо» и не должен был вернуться. Лишь бы сесть; пусть русские ищут его в лесах, а обнаруживши, осматривают, исследуют, теряют время, организуют прочёсывание местности. Те, кто прилетел, успеют уйти далеко. Вполне возможно, значит, что вместе с Тавриным и Шиловой прибыло ещё несколько групп, о которых названная парочка не была осведомлена: эти группы исчезли, как исчез и экипаж самолёта. Так что надо искать и искать, а не благодушествовать, захватив двух террористов.
Излагая своё мнение, я внимательно следил за выражением лиц присутствующих. Аскетическая физиономия Андрея Андреевича Андреева, совершенно не приспособленная для демонстрации эмоций, оставалась как всегда сурово-спокойной, но я, за многие годы научившийся замечать оттенки его настроения, видел, что сообщение моё Андреева не задевает. Значит, по линии неофициальной политической разведки поддержки или возражений не будет. А вот Виктор Семёнович Абакумов, пребывавший ныне явно не в духе, слушая меня, все больше хмурился и мрачнел. Ни разу не промелькнул даже отблеск его обычной располагающей улыбки. Я догадывался о его состоянии. До войны замеченный и выдвинутый Берией, он теперь все больше отдалялся от своего недавнего хозяина и покровителя, чем, естественно, вызывал раздражение Лаврентия Павловича. Особенно после того, как Сталин в 1943 году, добивая пресловутый «триумвират», о котором я упоминал много раз, сделал великолепный, всесторонне полезный организационный ход: создал помимо Главного разведывательного управления Красной Армии ещё и военную контрразведку СМЕРШ (смерть шпионам). И ГРУ, и СМЕРШ, как организации армейские, подчинялись непосредственно ему, Верховному главнокомандующему. Тем самым были не только ограничены возможности НКВД — НКГБ, которые курировал Берия, но и все, что происходило в них, становилось известным Иосифу Виссарионовичу. А главным действующим лицом в военной контрразведке стал генерал Абакумов, превратившийся, таким образом, в конкурента Лаврентия Павловича. Служить двум господам он не мог, фальшь обнаружилась бы, и вот теперь Абакумов оказался перед очень трудным выбором: поддержать ликующий, самовосхваляющий доклад Берии или мою скептическую точку зрения, разделять которую у него, как я понимал, были веские основания.
Ну, а Лаврентий Павлович, сознавая крушение триумфа, буквально налился гневом. Мясистые щеки стали темно-багровыми и источали жар. С не меньшим интересом, чем я, за реакцией двух чекистов следил и Иосиф Виссарионович, бросая взгляды то на одного, то на другого, сначала любопытствующие, а чем дальше, тем все более ироничные. Когда я закончил, он, помолчав, произнёс:
— Так-так… Николай Алексеевич одним махом перевернул ситуацию, превратил зрительный зал в сцену, а сцену в зрительный зал. Товарищ Андреев, твоё мнение?
— По этому вопросу у меня данных нет.
— Товарищ Берия?
— Что получается?! Что же это получается! — загорячился тот. — Мы вырвали жало у ядовитой гадюки, а нам говорят, что никакой опасности не было, что была только игра в поддавки.
— Зачем столько шума, — прервал его Сталин. — Мы вправе предполагать, что имеется не одна гадюка, а несколько. Или многоголовый дракон, у которого отрубили только одну голову.
— Получается, что ничего не было, одна приманка, — упорствовал Берия. — Получается, что Таврина с Шиловой на прогулку послали. С магнитной миной и этим… «панцеркнакке», который за триста метров броню пробивает.
— Не передёргивайте, — возразил я. — Таврина и Шилову готовили, вероятно, с двойной целью. Повезёт им, совершат покушение — немцам хорошо. Провалятся — отвлекут наше внимание от других, более подготовленных террористов.
— Так-так, — опять раздумчиво произнёс Иосиф Виссарионович. — А ваши соображения, товарищ Абакумов?
Считаю, что в жизни Виктора Семёновича это был переломный момент. Покривить душой он не мог, Сталин сразу понял бы это, пошатнулось бы доверие вождя — с непредсказуемыми последствиями… Не поддержать своего недавнего руководителя-покровителя тоже опасно. Но ведь речь-то шла о чем? О покушении на самого Сталина, на жизнь вождя! Абакумов был необычайно бледен, голос звучал напряжённо.
— Таврин и Шилова не получили ни одной связи, которая выводила бы их на подступы к Кремлю. Или у немцев нет в Москве таких фигур, в чем мы обязаны сомневаться, или этой паре не очень доверяли. Действительно, можно понимать так: повезёт им, выявят режим передвижения машины Верховного главнокомандующего, совершат акт — немцы будут довольны; провалятся — значит, пустят нас по боковой ветви, а не по главному ходу! Считаю, что операция не закрыта. Её надо продолжать и вести более целенаправленно, особенно в плане наблюдения за лицами, которые имеют прямой или хотя бы опосредствованный контакт с Верховным главнокомандующим на всех ближних и дальних подходах, — несколько витиевато закончил Виктор Семёнович. Практически он поддержал меня, окончательно подорвав торжество Лаврентия Павловича.
К словам Абакумова Сталин отнёсся одобрительно. Этот факт, как впоследствии ещё несколько подобных, весьма укрепил веру Иосифа Виссарионовича в преданность и честность Абакумова и резко ухудшил взаимоотношения последнего с Берией. Вскоре после войны, когда отпадёт надобность в военной контрразведке СМЕРШ, Сталин назначит Абакумова министром государственной безопасности, оставив в руках Лаврентия Павловича министерство внутренних дел. По древнему принципу — разделяй и властвуй. Но борцы были все же разного опыта, разных весовых категорий. Когда стареющий вождь начнёт слабеть, теряя бразды правления, Берия, готовя переворот, примется убирать из окружения Сталина людей, наиболее преданных Иосифу Виссарионовичу. Стараниями Лаврентия Павловича будет устранён и моложавый генерал Виктор Семёнович Абакумов. Но об этом в своё время.

 

 

5

В обширных подвалах Главного разведывательного управления наших Вооружённых Сил хранятся запаянные металлические гробы-ящики с документами строгой секретности. Ничего особенного, обычная практика спецслужб многих стран, особенно характерная, скажем, для Англии. На ящиках обозначения: вскрыть не раньше такого-то года. А на некоторых вообще нет маркировки, срок не указан. Такие ящики, на мой взгляд, лучше никогда не вскрывать, а если и делать это, то лишь в самом узком кругу специалистов, давших клятву не разглашать узнанное, а при нарушении клятвы — подвергнуться смертной казни. Через повешенье — это страшнее.
Почему такая строгость? Да потому, что государственные тайны надлежит не разбазаривать, а соблюдать соответствующим образом. А ещё, и это, пожалуй, главное, потому, что последствия разглашения могут быть самыми неожиданными, трагическими и даже губительными для ни в чем не повинных людей. Назову примерную возможность, одну из многих. Вот есть хорошая семья, где все любят и уважают друг друга, гордятся своим прошлым и настоящим. И вдруг всплывают такие обескураживающие сведения, которые вроде бы переворачивают все с ног на голову. Хоть беги на кладбище и разбивай там надгробную плиту деда, прадеда или дяди, а детям, внукам и правнукам впору волосы на себе рвать, от людей скрываться, боясь стыда и позора. Причём может быть и так, что даже сами граждане, фигурирующие в секретных документах, не знали о своей причастности к какому-то преступлению, к какой-то богомерзкой афёре, являлись просто неосведомлёнными исполнителями — случается и такое.
Чекисты правильно поступают, далеко не все предавая огласке. Нас же с вами берегут, дорогие сограждане. А доберись до особых документов падкие на сенсации журналисты, сколько бед доставили бы они своими сенсациями ныне живущим людям! Они же готовы очернить, охаять кого угодно, к примеру, даже таких чистых, честных, хороших писателей, как Михаил Булгаков, Федор Гладков, Алексей Новиков-Прибой, Вячеслав Шишков, Сергей Сергеев-Ценский… Это я навскидку… И спасибо тем чекистам, которые хоть как-то, наперекор враждебным веяниям, оберегают славные российские имена от гнусных посягательств представителей второй древнейшей профессии.
К чему я все это? А для того, чтобы продолжить тему покушений на Сталина, но не интригуя читателя детективным сюжетом, а показывая, как подобные события хоть и не сразу, однако заметно повлияли на психику Иосифа Виссарионовича, на его образ жизни, отразились на его деятельности.
Значит, так: из всех попыток покушений на Сталина наибольшую известность получила акция Таврина — Шиловой. Понятно почему: сотрудники Берии по горячим следам систематизировали материал, выделив интересные детали, выгодные для Лаврентия Павловича, с которыми он предстал перед Сталиным и членами Политбюро с надеждой заслужить высочайшую похвалу. Но не вышло с собственной рекламой и рекламой своего ведомства. А после того, как возобладала версия Абакумова — Лукашова, злопамятный Лаврентий Павлович старался приглушить, замолчать значение тех событий, которые работали не на него, а в подтверждение наших предположений.
Лишь в общих чертах, без всяких интригующих подробностей, как о деле заурядном, доложил Берия Верховному главнокомандующему о том, что вскоре после группы Таврина — Шиловой была разоблачена ещё одна, тоже из двух человек. Хотя, на мой взгляд и на взгляд Абакумова, эта вторая группа была гораздо более опасна, чем прямо-таки театрализованная пара супругов — представителей СМЕРШа: героя-майора и младшего лейтенанта. Опасней хотя бы потому, что оба члена второй группы в своё время пострадали от советской власти, имели основания мстить ей, в том числе лично Сталину. И шла вторая группа в Москву не наобум-лазаря, а с точным прицелом. Ей дали адрес механика правительственного гаража, где содержалась и обслуживалась сталинская автомашина. Причём один из террористов был знаком с этим механиком ещё до войны, мог рассчитывать на его сознательную или хотя бы бессознательную поддержку. На содействие при устройстве на нужную работу. Или выудить у него сведения, важные для диверсантов.
Каждый член группы имел при себе взрывное устройство большой разрушительной силы, способное разнести не то что лимузин, но и броневик. Внешне заряд похож был на грязный камень, а вернее, на ком грязи. Его можно было оставить на трассе движения сталинского кортежа или заранее прикрепить к определённой автомашине. В комплект входил миниатюрный радиопередатчик размером менее коробки «Казбека». Он мог посылать сигнал на расстояние до 15 километров. Нажатие кнопки — и мина срабатывала. К счастью, до этого не дошло.
Иосиф Виссарионович не мог не обратить внимание на то, что и первая, и вторая группы террористов имели задачи схожие: произвести нападение на Сталина в пути следования, за пределами Кремля или Ближней дачи, где он обычно пребывал. Значит, немецкая разведка или вообще не имела доступа в эти тщательно охраняемые места, либо проникновение в святая святых готовилось по какой-то особой линии. Я заметил повышенный интерес Сталина к оснащению диверсантов, от «панцеркнакке» до устройства мин. И вообще к разговору о покушениях на дорогах он возвращался несколько раз и с нарастающим любопытством. Особенно после войны, после того, как такой способ расправы с неугодными лицами начал практиковать Берия. Любопытство постепенно переросло в опасение за себя с маниакальным оттенком.
Чем дальше, тем непредсказуемее становились поездки Иосифа Виссарионовича на автомашинах. Он мог вызвать свой «ЗИС» в любое время: и в полдень, и в полночь, и рано утром. Иногда вызывал два схожих лимузина, свой и, к примеру, молотовский. Порой садился в автомобиль охраны, в машину, следовавшую впереди или позади его «персоналки». Угадать, где Сталин, было невозможно. И маршруты часто менял. Вот до какой степени разрослась в нем болезнь, семена которой были заронены в его душу немецкими террористами осенью 1944 года. Но все это обострится потом, к концу жизни. А пока давайте посмотрим, как, по моему мнению, зародилась и окрепла у Иосифа Виссарионовича другая болезнь — опасение, что его отравят, тоже усилившееся со временем до чрезвычайных размеров.
Я не случайно упомянул о металлических ящиках в подвалах ГРУ, о запечатанных тайнах, раскрывать которые не пришёл срок, да, может, и вообще не нужно. Во всяком случае, не следует предавать гласности то, о чем я намерен рассказать сейчас лишь в общих чертах, с существенными оговорками. История эта долгая, весьма запутанная, могущая бросить тень на несколько поколений ныне живущих граждан — детей, внуков и правнуков, абсолютно ничего не знавших о деянии своих родственников. К тому же есть надежда, что в архивах ГРУ и других ведомств отсутствуют следы того дела, о котором пойдёт речь, потому что велось оно на самом высоком уровне. А люди Абакумова привлекались лишь в качестве оперативных исполнителей.
Читателю известно, что я, не уходя от острых вопросов, повсюду называю реальные фамилии политических, военных и иных деятелей, даже если это грозит мне нареканиями и неприятностями. Но в данном случае я изменяю почти все фамилии. Дабы наследники «действующих лиц» жили совершенно спокойно. Тем более, что акция до конца не раскрыта, полной ясности нет. Да нам и неважно это, нам важна реакция Сталина.
Осенью 1914 года, в самом начале первой мировой войны, в немецком плену оказался рядовой Яков Туркин. В деревне близ Калуги осталась его семья: русоволосая красивая жена и трое или четверо детей. Мужик был видный, крепкий, работящий и себе на уме. На балалайке, кстати, играл весело-хорошо. Чем-то сразу выслужился он у немцев, его вскоре отпустили из лагеря на хутор, помогать хозяйке, муж которой пропал без вести. А у неё пяток лошадей, десять коров и все прочее. Как управишься без сильных умелых рук?! Присмотрелись соломенная вдова и пленный друг к другу, притёрлись, да и прикипели всерьёз. В положенный срок родила немка сына, лицом в неё, а чернявостью в Якова. Ну, а Туркин из батрака превратился в приказчика, вёл все дела, все расчёты, разъезжал в тарантасе с кучером: в перчатках и с тростью. Подобный «плен» и покидать неохота. Когда в 1918 году появилась такая возможность, Туркин торопиться не стал. На вопросы земляков, с радостью покидавших чужбину, отвечал: «Тут я при месте, а там опять навозным жуком копаться?!»
Наверно, остался бы совсем, но объявился вдруг муж немки, проведший войну в русском лагере на Урале. Прибыл инвалид, к работе негодный. Немка и видеть его не желала, но ведь он законный супруг, законный хозяин имущества, а в Германии на этот счёт порядки строгие. Вмешались власти, и Яков Туркин вынужден был собирать чемоданы. Обо всем этом доверительно поведал Андрею Андреевичу Андрееву немец-антифашист, соратник по Коминтерну, бежавший от гитлеровцев к нам в середине тридцатых годов. Случай вообще-то банальный, нередко бывало такое с пленными на той и на другой стороне. Однако имелась существенная подробность. По сведениям антифашиста, с Туркиным перед его возвращением в Россию основательно поработала немецкая спецслужба. Использовали и привязанность к соломенной вдове, и чувства к сыну, и деньги… С большим опозданием по сравнению с другими пленными, но Германию Туркин все же покинул.
Хотя конкретных обличающих данных у антифашиста не имелось, наши чекисты все же решили Туркина разыскать и проверить. Нашли под Калугой его семью, начали разматывать ниточку, но она оказалась бесперспективной и короткой. Жена и дети приняли вернувшегося Туркина, хотя и знали от земляков о заграничном его бытии. Однако жизнь не заладилась. Чужим он стал и для дома, и для деревни. Чурался чёрной работы: ни пахать, ни картошку сажать. Придумал себе какую-то странную болезнь — катар желудка. Семья в поле, а он дома отлёживается. Потом вообще подался куда-то, сказал, что в город, видать, в Москву. Никто этим не опечалился, тем паче, что Туркин оставил жене и детям солидную сумму денег: чекисты особо отмстили это в протоколе.
Дальнейшие поиски велись без особого усердия. Других, более конкретных забот хватало. А Туркин, может, умер безвестно, может, под чужой фамилией укрылся от семьи на далёкой стройке. Ищи свищи. «Дело» его, как говорят в таких случаях, «повисло». И надолго.
Упоминал я в этой книге о двух Настях-поварихах. Одна из них, Настя Воронова из деревни Сареево, четверть века проработавшая на даче Микояна, отличалась от иных тружеников пищеблока тем, что за все это время не растолстела (при её-то возможностях!), а осталась худощавой, подвижной. Другая Настя, более солидная, фигуру не уберёгшая, творила кулинарные чудеса на Дальней даче. Иосифу Виссарионовичу особенно нравилась уха её приготовления, да чтобы обязательно с ершами. Обе женщины пользовались полным доверием охраны Сталина, их привлекали к работе на кухне в «Блинах» и в Кремле, когда затевался какой-либо приём и ожидалось много гостей. Не только из-за мастерства, но и для догляда за другой обслугой.
В конце 1944 года у одной из этих достойных тружениц (запамятовал, у какой именно) появились некие странные галлюцинации. Началось на продовольственной правительственной базе, где Настя вместе с экспедитором получала продукты для большого ужина на одной из дач. Дело привычное: овощи-фрукты, рыба-мясо, масло да специи. Но вдруг внимание её привлёк смех, раздавшийся за дощатой перегородкой. Там бубнили несколько мужских голосов, кто-то покашливал, и вот этот смешок: сперва негромкий, потом раскатистый, с самоуверенным оттенком. Ну, всяк радуется по-своему, но именно такой особенный смех Настя уже когда-то слышала. И никак не могла припомнить: где, от кого?
Вышла в подсобку. Там работали трое мужчин: что-то перетаскивали, что-то перекладывали, а четвёртый, лет двадцати пяти, в солдатской форме без погон, сидел за столиком возле весов и записывал в толстую конторскую книгу. При виде женщины они умолкли, ответили на её «здравствуйте» и продолжали свою работу. Настю удивило, что никого из них прежде она не встречала, а значит, и слышать никак не могла. Почудился, выходит, характерный смешок, напутала-перепутала. Вот до чего замаялась баба.
И забылось бы вскоре, если бы не повторилось. Через несколько дней опять резанул по ушам вроде бы давно знакомый смешок. И где! На заднем дворе сталинской дачи, куда прибыла автомашина с продуктами, а среди разгружавших её находился тот мужчина, который сидел в подсобке над конторской книгой. Он и смеялся. Но Настя могла дать голову на отсечение, что никогда не встречала его, не слышала голос. Или забыла?
Наваждение какое-то. Желание вспомнить, понять мучило её. Казалось, ещё одно напряжение, и все будет ясно. Однако как ни старалась — не получалось. А смех назойливо звучал в ушах. Скажи кому — за больную сочтут, с работы уволят.
Те люди, которые хоть вместе, хоть порознь трудились на правительственных дачах в особом районе, так или иначе знали друг друга, хотя бы понаслышке. Почти все они были жителями близлежащих населённых пунктов, к примеру, от Ромашково до Успенского. Не составляло для Насти большой сложности через общих знакомых узнать, что заинтересовавший её гражданин квартирует у пожилой женщины, долго работавшей подсобницей на микояновской, на сталинской и на других дачах. Была уборщицей, прачкой, посудомойкой. Свой человек. Настя решила к ней в гости сходить, найдя какой-то повод и прихватив для улучшения разговора заветно хранимую четвертинку. А у той нашлось из чего яичницу изготовить.
Посидели тётки, расчувствовались, слезу пустили, вспоминая тех, о ком пришла казённая бумага с войны.
Поведала хозяйка о своём постояльце. Сержант он, сильно пораненный: жила в ноге побита. Родня в Ленинграде погибла. Дали ему срок для окончательного излечения, и осел он тут, поблизости от госпиталя. Документы у него в порядке, и временная прописка имеется. Да вот он и сам…
Боюсь, что история эта, окончившаяся, с одной стороны, фактически ничем, а с другой, повлекшая большие последствия, может надоесть читателю, посему излагаю её как можно короче. Молодой мужчина присоединился к гостеванию, выставив бутылку грузинского вина, что тоже было отмечено Настей. Под выпивку дал понять кавалер, что об ответственной должности своей собеседницы очень даже догадывается. С почтительностью. Таким обаятельным показался он Насте, что даже смех его на сей раз воспринимался нормально. И только потом, возвращаясь в сумерках домой и будучи, вероятно, несколько навеселе, Настя вдруг совершенно неожиданно вспомнила, что точно так, именно так смеялся когда-то Яков Цыганов, работавший до войны на товарном складе возле станции Кунцево: склад обеспечивал район правительственных дач всяческой древесиной, скобяными изделиями и другими строительными материалами. Да, был такой человек в солидном возрасте, но общительный и весёлый, как молодой. Бабам нравился. А потом исчез; говорили, что на финской пропал.
Вспомнила все это Настя и на короткий срок почувствовала некое облегчение, будто трудный узелок развязала. А потом стало ещё смутнее: откуда же такой смех и вроде даже походка, схожие с тем самым Яковом? Хотя обличье совсем иное: тот был чернявый, смуглый, а этот рыжеватый, веснушчатый, лопоухий. Но, может, сродники? Зря не спросила… В следующий раз встретив свою знакомую, поинтересовалась, но та ничего не знала, пообещала поговорить с постояльцем, выяснить.

 

 

6

Существовало правило, по которому все работники высоких правительственных организаций, тем более те, кто имел какое-то отношение к обслуживанию Сталина, при возникновении малейших подозрений или сомнений обязаны были немедленно докладывать своему непосредственному начальству. Это соблюдалось неукоснительно, тем паче что вся обслуга, в том числе и женщины, имела воинские звания, соответствующие должности, от сержантов до младших офицеров. Но припозднилась на этот раз Настя, насторожив, вероятно, своим любопытством молодого мужчину.
Пока в отделе кадров проверяли документы-бумаги (они действительно были в полном порядке), пока «поднимали» старые дела, отыскивая следы Якова Цыганова, минуло несколько суток. Насте показали довоенную фотографию, и она узнала на ней того, кто именовался Цыгановым и чей смех она помнила: это был давно уже разыскиваемый чекистами Яков Туркин. Тот самый, который благополучно устроился в немецком плену, а затем вернулся в Россию, оставив в Германии ребёнка мужского пола, коему теперь было около двадцати пяти лёг. Круг вроде бы замкнулся. Однако, когда чекисты явились на квартиру, жильца там уже не оказалось. Ушёл накануне с чемоданчиком, сказав хозяйке, что вызван в военкомат. Только его и видели…
Был произведён тщательный обыск, осмотр оставленных вещичек. Привлекла внимание только одна деталь. Уголок воротника старой гимнастёрки был надрезан и слегка деформирован, в него вшивалось что-то. Такой след могла оставить ампула с ядом.
Если бы связкой Туркин-Цыганов — молодой мужчина занималось только ведомство Берии, то Лаврентий Павлович наверняка не доложил бы Сталину, позволяя себе решать, какая информация обязательна для «хозяина», а какой не следует отнимать у вождя драгоценное время. Тем более, что лавров не предвиделось, а даже наоборот, можно было навлечь на себя гнев. Факт вопиющий: среди обслуживающего персонала Сталина, в его даче, чуть ли не на кухне оказался подозрительнейший гражданин. Как проник, почему не раскрыли, не взяли? С другой стороны, ничего вроде бы не произошло, враждебных действий не допущено, расследование продолжается, зачем беспокоить занятого человека… Однако кроме людей Берии о происшедшем знал ещё и Власик, а главное — знали сотрудники Абакумова. Последний же имел твёрдую привычку обязательно сообщать Сталину все, что хотя бы в малейшей степени касалось его безопасности. Ни о чем не умалчивая, не просеивая сквозь сито собственного разумения. Иосиф Виссарионович знал об этом и очень ценил, полностью доверяя Абакумову.
Докладывали вдвоём, дополняя один другого, причём Берия напирал на дополнительные меры, принятые для охраны вождя. Оба отделались резким замечанием Сталина о дармоедах: едоков много, а толку мало. Иосифа Виссарионовича удивило и насторожило то, что оба фигуранта по делу — Яков Туркин и его возможный сын — не пойманы, а следы их затерялись.
— Почему такое ротозейство?! Они могут появиться в любое время, в любой ипостаси.
— Не появятся. Мы на них нацелены, — заверил Берия. — Перекрыты все подходы.
—Я вижу, как перекрыты… У каждой двери по диверсанту, — недовольно произнёс Иосиф Виссарионович. — Товарищ Абакумов, с этого дня держите вопрос под личным контролем.
Из последней фразы явствовало, между прочим, что отныне Сталин в смысле своей безопасности больше надеется на генерала КГБ, нежели на огрузневшего политико-карательного деятеля Берию. Во всяком случае, такой подход ещё больше обострил отношения между руководителями двух чекистских организаций, между органами внутренних дел, с их агентурой и контрагентурой, и военными коллегами, тоже имевшими свою разведку, контрразведку и карательные подразделения. Все это со временем отразится на судьбах наших действующих лиц.
Тогда, в 1944 — 1945 годах, в победное время, изложенные выше факты казались не очень важными на фоне великолепных всемирных событий. Появились, потревожили — и вроде бы канули… Для многих, но не для Сталина с его феноменальной памятью вообще и с особо болезненным восприятием того, что было направлено против него лично. После войны для Иосифа Виссарионовича наступит такой период, к которому применительно вещие слова поэта:
…под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Иосифа Виссарионовича «беспокоили» не столько «соседи», с которыми он управлялся твёрдой рукой и достаточно мудро, — Сталина больше тревожили деятели внутренние, потаённые, оперившиеся под его крылом, знавшие его слабости, способные использовать их, чтобы избавиться от старого правителя, от зависимости от него, самим вкусить полноту власти. Ну, и грехи многочисленные Иосифу Виссарионовичу вспоминались все чаще: ошибки, жестокие решения, пролитая кровь. Не с неба ждал он отмщения, но скорее со стороны тех, кто пострадал при его правлении, их многочисленных родственников, которые имелись повсюду, даже в Кремле. Чем стремительнее и величественнее ход истории, тем больше людей попадает под её колёса. Кто-то понимает это и способен подняться выше своих обид, а кто-то за деревьями леса не видит и одну лишь злобу вынашивает в душе. У того же Кагановича есть осуждённые родичи, у того же Молотова жена отбывает срок…
Болезненные приступы чрезмерной подозрительности проявлялись у Иосифа Виссарионовича ещё в тридцатых годах, особенно после смерти Кирова. Периодически разыгрывалась фантазия, что доставляло много хлопот Власику и вообще всей охране. Сталин начинал вдруг бояться длинных кремлёвских коридоров с многочисленными дверями. Ему представлялось, что кто-то может оказаться в коридоре и выстрелить, как это было с Сергеем Мироновичем. А ходил он по этим коридорам почти каждый день по нескольку раз: из квартиры в кабинет, затем на квартиру обедать, потом на отдых. Об этом постоянном маршруте забота была особая. Там всегда свежо и приятно пахло смолистой древесиной, вероятно, пицундской сосной: не знаю, как по-научному, но всякие микробы-бактерии боятся этого запаха. Причём путь этот Иосиф Виссарионович проделывал всегда без посторонних людей, даже без тех, кого только что пригласил в кабинете к себе на ужин. Гости выходили в кремлёвский двор, а уж затем через гардероб попадали в квартиру Сталина. Он же, придя раньше других, имел время привести себя в порядок и поразмыслить, ежели требовалось.
При обычном следовании от кабинета до квартиры особых охранительных мер не принималось. Сталин не спеша, с трубкой в руке, иногда в накинутой на плечи старой шинели, шествовал по маршруту, порой разговаривая с тем, кто удостаивался возможности сопровождать его. Такие — наперечёт. Один охранник и Власик — по долгу службы. Иногда Жданов, Берия, Василевский, Антонов, я и, как ни странно, несколько раз Рокоссовский, а также маршал артиллерии Воронов. И в последние месяцы жизни молодой генерал, комендант Кремля Пётр Косынкин, о котором разговор будет особый.
Когда обострялась подозрительность Иосифа Виссарионовича (а многоопытный Николай Сергеевич Власик сразу замечал это), ситуация резко менялась. За несколько минут до того, как Сталин покидал кабинет, по коридорам проходили охранники, загонявшие всех сотрудников в их рабочие комнаты, в туалеты — куда попало, лишь бы с глаз долой. И запирали все двери. Очень спокойный, чрезмерно спокойный Сталин медленно вышагивал по коридору, подавляя внутреннее напряжение. И уж тут не дай Бог, если бы распахнулась какая-то дверь…
Он не любил видеть охрану. Не желал, чтобы кто-то маячил перед ним. Но всегда хотел, чтобы за его спиной находился надёжный человек, способный прикрыть сзади, принять удар на себя, предвосхитить своим выстрелом чужой выстрел, чужой удар. А таких людей было лишь несколько. Берия отметался: «Жирный боров, ни на что не способен». Хотя не менее толстому генералу Власику доверие было полное, может быть, потому, что он хорошо стрелял. Спокойно чувствовал себя Иосиф Виссарионович, когда за ним шёл я или Василевский, генерал Антонов или адмирал Кузнецов. Или опять же преданный ему генерал Косынкин, отравленный незадолго до смерти самого Иосифа Виссарионовича. Такая вот была у него послекировская реакция, «коридорная болезнь» или попросту бзик, как говорят в народе. Однако главное его опасение за собственную жизнь, особо обострившее подозрительность, возникло и укрепилось по другой причине, которая оказалась для него наиболее впечатляющей и которую он долго скрывал, прежде чем она проявилась. Я имею в виду связку Яков Туркин, он же Яков Цыганов, и молодой мужчина, чей странный смех звучал не только на правительственной продбазе, но и на заднем дворе сталинской дачи, возле кухни.
В 1948 году неожиданно скончался герой Ленинградской эпопеи Андрей Александрович Жданов, в котором Иосиф Виссарионович видел самого надёжного продолжателя своих дел, с которым давно хотел породниться через его сына Юрия и свою Светлану. Потеря для Сталина была тяжёлая, удар сам по себе оказался таким болезненным, что заметно отразился на здоровье Иосифа Виссарионовича, на его устоявшейся было психике. Суть не только в потере близкого друга, но и в том, что Жданов идейно и организационно возглавлял борьбу с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом, то есть со всесторонним наступлением американо-сионистской идеологии, с экспансией агрессивного зарубежного капитала. Был на острие нараставшей «холодной войны». Ненависть к нему за рубежом была велика. Да и внутри страны. Среди затаившихся троцкистов, среди космополитов и среди тех, кто надеялся оказаться на самой вершине власти, сменив стареющего вождя.
Берия и официально, и доверительно убеждал Сталина, что Жданов умер естественной смертью, что было сделано все, дабы сохранить его жизнь. Не удалось, медицина оказалась бессильна. У Иосифа Виссарионовича вроде бы не имелось оснований сомневаться, однако не покидала его мысль о том, что переправиться верному соратнику на другой берег чёрной реки «помогли» виртуозные эскулапы, сработавшие так, что комар носа не подточит. Свидетельством этих сомнений является хотя бы то, что по секретному поручению Сталина глава нашей госбезопасности Абакумов вёл своё особое расследование случившегося вплоть до того момента, когда был арестован по настоянию Берии.
Да, после смерти Жданова здоровье Иосифа Виссарионовича явно ухудшилось. Вновь обострились недоверчивость, подозрительность и некоторые другие отрицательные черты его характера, в том числе боязнь расплаты за прошлые грехи. Ровные полосы опять начали перемежаться вспышками раздражительности, гнева и следовавшими за ними депрессиями: в такие периоды он старался не появляться на людях, доступ к нему имели лишь несколько человек, иногда только Власик и я.
Осенью на Ближней даче за поздним обедом вспоминали Жданова. Сталин или выпил больше обычного, или пребывал в дурном состоянии — во всяком случае, заметно охмелел. Слушал разговоры и тосты, не поднимая глаз, чтобы не выдать нараставшее раздражение. Взял из вазы виноград, пощупал несколько ягод, зачем-то обнюхал кисть, положил на пустую тарелку, брезгливо вытер салфеткой пальцы и повернулся к Берии:
—Тех двоих поймал?
— Кого?
— Забыл? Память короткая… Немецких диверсантов, отца и сына, которые на кухню к нам пробрались.
— Один был… Не на кухне, на базе, — начал возражать Берия, но под мерцанием жёлтых сталинских глаз запнулся, обмяк, потерял уверенность. — Старший предположительно скончался. В лагере.
— Почему предположительно?
— Не опознан.
— Сам не знаешь… А где другой?
Берия пожал плечами. Сталин продолжал зло:
— Сходи на кухню, может, он там закуску для нас готовит. Вместе с Власиком посмотри.
— На кухне только женщины.
— На базу сходи. К тем, кто продукты нам доставляет.
Берия поднялся, произнёс официально:
— Я пойду. Но обязан доложить, что весь личный состав проверен, надёжен и находится под контролем.
— Ладно, сядь. Попробуй виноград. И узнай потом, почему нам дают такой виноград. Пыль на нем или что? Откуда привезли? Да ты бери, угощайся, когда предлагают…
Ещё раз вытер пальцы, скомкал салфетку и бросил её рядом с тарелкой.
Впервые открыто проявилась тогда новая мания Сталина, не дававшая, вероятно, ему покоя с конца войны и разраставшаяся с течением времени. Причём среди других опасений эта мания стала вскоре первостепенной, самой навязчивой. Боялся, что его отравят. Еда, питьё, лекарственные препараты — все вызывало у него подозрение. Не постоянно, а в какие-то периоды, связанные с ухудшениями общего состояния, с неудачами. Периоды эти становились длиннее и повторялись все чаще. Тогда он ел и пил только после того, как пищу и питьё пробовали другие, в первую очередь повар, врач, начальник охраны. Лекарственные таблетки выбрасывал.
Окружающие, от членов Политбюро до обслуги, постепенно привыкли к тому, что Иосиф Виссарионович опасается отравления, мысль об этом стала вроде бы обычной, и если кто-то действительно решился свести счёты с вождём, то наверняка прибег бы именно к этому способу. Сталин сам распространил идею, сам словно бы накликал на себя беду. Так закручивалась пружина.

 

 

7

Наше великое наступление, продолжавшееся на советско-германском фронте почти весь 1944 год, приостановилось лишь в ноябре. Страна полностью очищена была от вражеской скверны. Пушки погромыхивали теперь в дальней дали: на Балканах и на Дунае, на Висле и в Восточной Пруссии — в этом извечном рассаднике агрессивного германского милитаризма. И пока на передовой велись бои местного значения, с особым напряжением работали штабы и хозяйственники всех уровней и специализаций. Надо было усилить армии пополнением и вооружением, передвинуть тыловые базы, госпитали и аэродромы, обеспечить войска боеприпасами, продовольствием, обмундированием, проложить надёжные коммуникации, линии связи и уяснить — не ошибиться: на каких участках сосредоточить основные усилия, какие направления будут главными в предстоящих сражениях? Это решали в Москве.
Впервые за всю войну при оценке обстановки и выработке планов предстоящей кампании не возникло существенных разногласий между Генеральным штабом и Верховным главнокомандованием. Поговаривали, что заместитель начальника Генштаба, рассудительный и корректный генерал А. И. Антонов, ежедневно общавшийся со Сталиным (Василевский постоянно находился на фронтах как представитель Ставки), что Антонов неспособен был противостоять давлению Верховного. Отнюдь, уважаемый Алексей Иннокентьевич всегда имел своё мнение и умел защищать оное. Да и Иосиф Виссарионович не потерпел бы при себе безликого потатчика. Дело в том, что военная обстановка резко изменилась в нашу пользу. Мы полностью владели инициативой, могли навязывать противнику свою волю, не ожидая крупных подвохов с его стороны. Решать многие вопросы, составлять планы и выполнять их стало если и не легче, то проще.
А обстановка в конце 1944 — начале 1945 годов в самих общих чертах была такова. Война откатилась за пределы нашей страны, однако враг был ещё достаточно силён, чтобы оказывать стойкое сопротивление и нам, и нашим союзникам на Западе. Даже наносил контрудары. Наша действующая армия имела в своём составе примерно шесть миллионов бойцов (без учёта тыловых, резервных частей, военно-учебных заведений и т.п.). Считалось, что немцы держат на советско-германском фронте немного более трех миллионов солдат и офицеров. Но их отступавшие войска постоянно пополнялись за счёт различных тыловых служб, охранных отрядов, строительных и полицейских подразделений, батальонов аэродромного обслуживания и т. д. Заметно возросло количество личного состава после октября 1944 года, когда Гитлер (по нашему примеру сорок первого года) объявил о создании народного ополчения — фольксштурма. В строй ставили всех, кто мог держать оружие, невзирая на возраст, от юнцов-подростков до глубоких стариков. Оборонять населённые пункты зачастую выходило (или выгонялось) все мужское население. Получалось так, что по численности силы той и другой стороны оказывались равными, иногда немцы даже превосходили нас в этом отношении. Но качество было разное.
В чем мы, безусловно, были сильнее немцев, так это в артиллерии: во всем мире и всегда военные специалисты считали русских артиллеристов самыми умелыми, а наши артиллерийские системы (в том числе миномёты, «Катюши») самыми лучшими. Справедливо считали. Так вот, с учётом реактивных установок мы имели на фронте 94 тысячи различных систем, а немцы раза в четыре меньше. Всю войну наш «бог войны» господствовал на полях сражений, а уж теперь тем паче. При штурме населённых пунктов противника и его укреплённых районов артиллерия играла первостепенную роль. Мы имели 11 тысяч танков и самоходных установок против 4 тысяч немецких, причём и танки наши считались тогда лучшими в мире, особенно по сравнению с американскими и английскими «гусеничными гробами». Про авиацию вообще не говорю. Фашисты давно уже утратили господство в воздухе, ещё с 1943 года, после грандиозных воздушных сражений над Курско-Орловской дугой, на «Голубой линии» над Кубанью, над Таманью. Теперь мы имели на фронте до 15 тысяч самолётов против 2 тысяч немецких.
Да, мы были уже настолько «богаты», что жили не одним днём, позволяли себе роскошь держать значительные резервы в глубинных районах страны. Возьмём, к примеру, контингент 1927 года рождения. Призванный в сентябре 1944 года, он за три месяца прошёл полный курс молодого бойца и практически готов был влиться в действующую армию. А ведь это без малого миллион подготовленных парней, возросших и окрепших в суровые годы, что имело существенное значение для их закалки. О готовности последнего призывного контингента А. И. Антонов доложил на заседании Ставки в конце декабря.
— У нас что, катастрофически не хватает людей? — спросил Сталин.
— Примерно сто стрелковых дивизий укомплектованы меньше чем на две трети.
— Это превышает среднюю укомплектованность войск, ведущих бои?
— Нет. Это нормально при постоянном притоке пополнения. Но есть другая сторона. Ощущается нехватка технических специалистов, в том числе радистов, сапёров, водителей, танкистов, наземного персонала в авиации. Особенно остра нехватка специалистов в военно-морском флоте в связи с получением кораблей по ленд-лизу. И у пограничников в связи с восстановлением всей западной границы, от Баренцева до Чёрного моря.
— Вот и готовьте специалистов, хорошо и без спешки. И не в запасных полках, а в школах, на курсах, в училищах. Они нам очень ещё пригодятся… Сколько им сейчас лет?
— Последнему призыву? Семнадцать.
— Совсем ещё зеленые. Пусть окрепнут. Эти молодые люди знают, что такое война. Их стрельбой не испугаешь. Они должны стать основой наших вооружённых сил на ближайшие годы. Поэтому учите их всему новому. А пополнение мы найдём и без них. Посылайте на фронт тех, кто отсиживался в тылах.
— Таких почти нет, — сказал Антонов.
— Ну и хорошо, потому что это справедливо, — продолжал Иосиф Виссарионович, — используйте освобождённых пленных после проверки. Если даже есть на некоторых небольшая вина, пусть смывают её кровью. Берите людей в освобождённых районах Украины и Белоруссии, в Молдавии и Прибалтике, там ещё есть ресурсы. Вот сколько источников, только черпай, — улыбнулся Сталин. — А молодых людей мы придержим, побережём для государства. И это ещё не все. Сколько сейчас воюет на нашей стороне польских формирований, чешских, болгарских, румынских?
— Общая численность до трехсот пятидесяти тысяч. Мы передали им более пяти тысяч орудий и двести танков.
— Дайте им ещё столько же. Дайте больше. Не жалейте для них техники, увеличивайте количество формирований, особенно польских. Для поляков фашистская Германия — злейший враг. Как, впрочем, для чехов и для других тоже… Вы меня поняли, товарищ Антонов?
— Так точно. Продолжим эту работу.
Я почти дословно передаю разговор, имевший, на мой взгляд, большое значение и серьёзные последствия. Мы действительно почти полностью сохранили контингент 1927 года рождения — последний военный призыв. Не только сохранили, но и хорошо обучили этих юношей, морально закалённых военным лихолетьем. Дали им окрепнуть физически хоть и не на богатом, по на регулярном питании, чего многие из них не имели дома. Однако и судьба им выпала трудная и необычная. Сразу после войны началась демобилизация старших возрастов, а новые призывы решено было не проводить некоторое время: нельзя же без крайней нужды брать на службу шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек. Пусть подрастут, получат школьное образование. Основная тяжесть легла на плечи юношей 1927 года рождения, они стали основой, костяком армии и флота. Нести срочную службу пришлось не два, не три, даже не пять лет, а очень и очень долго, с 1944 по 1951 год. Это были уникальные кадры, знавшие и умевшие все, что от них требовалось. Их мастерство сочеталось с опытом офицеров, прошедших фронтовую школу. В тот период наши вооружённые силы достигли высшей точки развития и способны были разгромить любого противника: такой армии не было тогда больше ни в одной стране.

 

 

8

С обстановкой мы в общих чертах познакомились. А какие же выводы делало наше главнокомандование, как представлялись нам завершающие операции Великой войны? В том, что они станут завершающими, сомнений почти не было. Но как лучше, как быстрее и успешнее их провести? На этот счёт у Генштаба и Ставки тоже не возникало существенных расхождений. Определяющим являлся так называемый «Берлинский фактор». Наши войска находились примерно на таком же расстоянии от немецкой столицы, как и войска союзников, двигавшиеся из Франции. Наши, что греха таить; были опытнее и сильнее, но союзники имели большой численный и технический перевес над противостоявшими им фашистскими дивизиями. Так что шансы захватить Берлин были равными. Тот, кто возьмёт гитлеровскую столицу, получит львиную долю лавровых венков, а главное — станет потом долго определять положение во всей центральной Европе. Да и просто по-человечески обидно, если союзники, явившись на европейскую арену войны под занавес, влезут в историю как покорители фашистской столицы. Мы-то шли к Берлину неимоверно длинной кровавой дорогой, от своих западных границ до Волги, а оттуда обратным путём до Германии. Мы сломали хребет фашистского зверя. А союзники что же: высадились в Нормандии летом 1944 года и сразу оказались на финишной прямой. Где справедливость?
Ясно, главной целью нашего наступления будет Берлин. Три фронта нацеливались на это направление: 1-й Украинский, 1-й Белорусский и 2-й Белорусский. Задача: планомерно, всесторонне, без спешки подготовиться к операции, затем стремительно преодолеть расстояние от Вислы до Одера, а при благоприятных обстоятельствах до самой немецкой столицы (эта операция известна как Висло-Одерская). Особое внимание уделялось скрытности подготовки. Верховный главнокомандующий многократно говорил о том, что удар должен быть внезапным для противника, неожиданным по времени и пространству и по своей силе. Неожиданным не только для врага, но и для наших союзников, которые, как было известно, накапливали резервы, готовясь двинуться на Берлин в конце января или в первых числах февраля 1945 года. Зная об этом, Ставка наметила начать наше опережающее наступление 20 января. Срок для подготовки был оптимальным, с учётом наших трудностей. Например, растянутости коммуникаций, которые к тому же нарушались диверсионными актами, особенно в Польше. Или вот ещё тормоз: за рубежом колея железных дорог уже, чем у нас. Все было взято на заметку. А для того, чтобы отвлечь внимание неприятеля, решено было активизировать действия наших южных фронтов, создавая реальную угрозу юго-восточным пределам рейха, не позволяя немцам снимать оттуда свои войска. В общем, в этот раз на бумаге все было особенно гладко, ну, а без корректировки реальной действительностью не обойдёшься. Овраги встретятся, мы об этом не забывали.
О событиях завершающего периода войны в разное время написано много, с разных позиций, с различными оценками. При желании есть что почитать, сопоставить точки зрения авторов. Я же опять сосредоточусь на фактах малоизвестных либо на деяниях Верховного главнокомандующего, до сих пор вызывающих недоумение исследователей: на решениях, не имеющих вроде бы логического обоснования. Забывают, что Сталин не механический истукан, а человек со своими слабостями, как и все мы.
В середине ноября 1944 года, во всяком случае, после ноябрьских праздников, Иосиф Виссарионович ужинал однажды с Молотовым, со мной и Маленковым, который все чаще появлялся тогда возле Сталина. Будучи личностью вполне заурядной, Маленков отличался двумя качествами: он, как и Берия, понимал Сталина с полуслова, угадывал те желания, которые не всегда облекались Иосифом Виссарионовичем в чёткую формулировку официального распоряжения. И решительно выполнял невысказанное или недосказанное пожелание, не ссылаясь при этом на указания Сталина. Брал ответственность на себя. Сталин ценил это.
Так вот, за ужином Иосиф Виссарионович выглядел утомлённым, сказывалась и напряжённая работа, и осенняя погода: в солнечной Пицунде отдыхать бы пожилому человеку, на Рице, а не трудиться денно и нощно в московской слякоти. Но — «отпуска нет на войне солдату», как справедливо утверждал Р. Киплинг, стихи которого Сталин перечитывал, помнил. От Иосифа Виссарионовича редко можно было услышать какие-то сетования, а тут вдруг вроде бы пожаловался, ища сочувствия:
— У нас хорошие маршалы и генералы, они научились побеждать неприятеля. Но некоторым нашим маршалам и генералам успехи вскружили головы. Некоторые совсем отбились от рук. Своевольничают и капризничают. Недавно Вече посоветовал нам поторопиться со взятием Будапешта. Политика требовала. Как раз формировалось новое правительство Венгрии, и освобождение мадьярской столицы упрочило бы наши позиции, повлияло на деятелей буржуазных партий, которые не очень охотно шли на сотрудничество. Так, Вече?
— Т-т-так, — подтвердил Молотов.
— Мы сразу связались с командующим Вторым Украинским фронтом и предложили немедленно начать наступление. И знаете, что ответил Малиновский? Он сказал, что понимает политическую обстановку, но может приступить к операции не раньше, чем через пять суток. Потому что одна сорок шестая армия с задачей не справится, надо подтянуть хотя бы два механизированных корпуса… Я говорю: штурмуйте Будапешт, а он своё — без подкреплений город с ходу не взять, втянемся в затяжные бои. Я настаиваю: действуйте немедленно, а он — пять суток на подготовку и столько же на проведение операции. Хоть кол на голове тёши! Пришлось приказать категорически: наступление начать завтра! Из-под палки. А город так и не взят.
— Малиновский блокирует в Будапеште двухсоттысячную группировку противника, а основными силами идёт дальше, — негромко произнёс я. — Город потому и не взят, что начали без подготовки.
— Дело даже не в результатах, Николай Алексеевич, — повернулся ко мне Сталин. — Понятно: орешек оказался более крепким, чем мы предполагали. Но я о нашем разговоре. Как было и как должно быть? Верховный предложил, Верховный распорядился, тот же Малиновский выслушал, ответил «будет выполнено» и приступил… А теперь и Малиновский, и другие командующие гонора набрались, слишком уж самостоятельные.
— Какой там г-г-гонор, — смягчающе улыбнулся Молотов. — За свои участки переживают. А самостоятельность нашим маршалам и генералам теперь просто необходима.
— Почему именно теперь?
— У того же Малиновского размах на три государства. Румыния, Венгрия, к Вене подходит. Что же ему, с каждым вопросом в Москву обращаться? Нам отсюда, издалека, не все видно. Есть общая установка, и ладно. Чем самостоятельней, тем лучше. Ты же сам от них самостоятельности, инициативы требуешь.
—В меру, — ворчливо сказал Сталин. — Все хорошо в меру, а у нас одно к одному. Василевский хандрит.
— Александр Михайлович? — удивился Молотов. — Что с ним?
— Просит освободить от должности начальника Генерального штаба.
— Это ещё п-п-почему?
— Считает, что непродуктивно совмещать работу представителя Ставки на фронтах и штабную в Москве. То там, то тут. Тем более, что его заместитель товарищ Антонов вполне, дескать, готов выполнять обязанности в полном объёме. Фактически Антонов все сам тянет. Может, обижается Василевский, что мы редко общаемся с ним, но ведь действительно весь Генштаб на Антонове. А от Василевского большая польза там, на фронтах.
— Устал Василевский, — сказал я. Два года, как неприкаянный, то в Сталинграде, то на Украине, теперь в Прибалтике. И за Генштаб спрос с него. Воюет на одном направлении, а охватывать надо весь фронт. Разномасштабность, двойная ответственность. Да ещё и ходит с трудом, в аварию угодил.
— В аварию? — у Сталина шевельнулись седые брови. — Когда? Почему не знаю?
— Его машина с другой столкнулась. Повредил ногу. Мелочью считает.
— Почему столкнулась? Он что, без охраны ездит? Без отличительного флажка? Было указание командующим ездить с жёлтым флажком. Не выполняют, не докладывают, ну что это такое? — недоумевающе развёл руками Иосиф Виссарионович. — А Рокоссовский? Так и ездит в машине Паулюса?
— От Сталинграда до Варшавы.
— Старая машина…
— Зато большая. Рокоссовский и Паулюс — они же двухметровые. Константину Константиновичу в других тесно, а в этой он сидит не сутулясь, отдыхает на ходу, спит в ней, работает. Как дома.
— Мы что, не можем ему нашу большую послать?
— А в той, в трофейной, вроде бы символичней. Рокоссовский намерен в ней в самый Берлин въехать.
При последних моих словах Сталин слегка поморщился. Я уловил, но не понял почему. А он продолжал:
— Только Конев дисциплинированный: все выполняет, обо всем докладывает, с флажком ездит. Не как Василевский… Там же не асфальтированный проспект, а разбитая осенняя фронтовая дорога. Одна из машин пошла юзом.
— Это и есть безобразие… Своевольничают наши товарищи маршалы. Распустились далеко от Москвы.
— А как же вы осенью сорок первого в шестнадцатую армию ездили, залп «Катюш» посмотреть?! Тоже ведь без флажка, — не без иронии напомнил я. — Ваша машина ночью на просёлке застряла, танком вытаскивали…
— Ладно, кто старое помянет… — смягчился Иосиф Виссарионович. — Тогда ещё и указания насчёт флажков не было… А про Василевского надо подумать, надо найти решение, которое всех устраивает. Чтобы Василевский доволен был, чтобы обиженным себя не чувствовал и вообще не отдалился от нас. Оставить его только представителем Ставки на фронтах, он и в Москве бывать не будет. А он нужен нам. Очень светлая голова, очень опытный надёжный человек.
— Может, так? — заговорил Молотов. — Генштаб передать Антонову, он вполне справится, а Василевского оставить не только координатором на фронтах, но и ввести в состав Ставки? И для дела польза, и честь для него.
Иосиф Виссарионович надолго задумался, возясь со своей прокуренной трубкой. А я пытался проследить ход его мыслей. Состав высшего органа стратегического руководства войной — Ставки Верховного главнокомандования — сложился у нас летом 1941 года. В неё вошли: Сталин, его заместитель Жуков, маршалы Ворошилов, Будённый, Тимошенко, Шапошников, адмирал Кузнецов и один не военный — Молотов. Больше трех лет этот состав не менялся, хотя в разное время были предложения ввести в Ставку начальника Главпура, начальника Генштаба, некоторых командующих фронтами, в первую очередь Ватутина и Рокоссовского. Однако предложения даже не рассматривались, так как Сталин имел твёрдое мнение по этому поводу. Ставка — орган стратегический, можно сказать, законодательный, определяющий главное направление действий. Все остальные органы, сверху донизу, исполнительные, они разрабатывают способы и методы реализации решений Ставки и практически осуществляют их. Если в Ставке окажутся представители исполнительных органов, то они волей-неволей будут отстаивать интересы своих ведомств, будет утрачена объективность. Разграничительная линия должна быть чёткой… Однако на этот раз Иосиф Виссарионович прервал своё затянувшееся молчание рассуждением совсем неожиданным, во всяком случае, для меня.
— А что, товарищи?! — весело произнёс он, — Вече, пожалуй, прав. Война изменилась, совсем другая теперь война. Мы не защищаемся, мы освобождаем. И техника, и темпы другие. Политическая ситуация изменилась. А Ставка какой была, такой и остаётся. Мы законсервировались и, если прямо сказать, одряхлели. Пора омолодить, оживить Ставку, нацелить её на будущие действия. Влить новую кровь, привести в соответствие с временем. Товарища Василевского, безусловно, надо ввести в состав Ставки. И не только его. Что и сделаем в ближайшее время.

 

 

9

Я хорошо запомнил тот ноябрьский вечер, потому что тогда, в обыкновенном вроде бы разговоре, оформились или полуоформились несколько важных решений. Вообще это характерно для Сталина военного и особенно послевоенного периода, когда все реже и реже устраивались совещания и заседания с его присутствием: в больших залах, с президиумом, со стенографистками. Зачем людей собирать, если все можно взвесить в узком кругу?! В будничной повседневной работе завязывались какие-то памятные узелки, всплывали, обозначались какие-то проблемы, идеи. Они накапливались, разрастались, обретали определённые контуры. А окончательно дозревали в спокойных приватных беседах, когда Сталин излагал своё мнение, надеясь на подпитку со стороны тех товарищей, соображения которых имели все для него. В тот раз он разговаривал в основном с Молотовым, изредка обращаясь ко мне. Маленков молчал, внимая, запоминая, вникая. Возможно, что именно для этого он и оказался на ужине, а не случайно, как мне показалось вначале.
К концу ужина появился генерал Власик. Бесшумно, умело придвинул кресла к небольшому столику, на который водрузил несколько бутылок с разными марками коньяка и вина. Поставил пять рюмок — себя не забывши. Четыре объёмистых и одну маленькую, для Иосифа Виссарионовича. Тот повторил привычную шутку:
— Каждый наливает себе сколько хочет, а мне, как всегда, полную.
Власик с ловкостью настоящего официанта наполнил его рюмку всклянь, не пролив ни капли. Так что дальнейший разговор вёлся на более высоком, можно сказать, градусе. После второй рюмки Сталин не очень охотно, словно бы преодолевая нежелание, произнёс:
— Насчёт въезда в Берлин… Медведь пока в берлоге, а наши маршалы уже делят его шкуру… Товарищ Жуков дважды напоминал мне, что в Московском сражении именно на нем лежала военная ответственность за оборону столицы. С намёком напоминал…
Вероятно, все присутствовавшие сразу поняли, куда клонит Сталин. На вражескую столицу были нацелены три наших фронта. 2-й Белорусский, которым командовал Жуков (он оставался при этом заместителем Верховного главнокомандующего), двигаясь на запад, выходил бы севернее Берлина. Прямо на фашистское логово должен был наступать самый крупный в то время по размаху и по силам 1-й Белорусский фронт Рокоссовского. Южнее — 1-й Украинский фронт Конева. Эти три группировки должны были сказать последнее слово в Великой войне, добить раненого зверя в главной гитлеровской цитадели, обретя соответствующую славу. Не было сомнений, что ведущую роль в Берлинской операции станет играть 1-й Белорусский фронт, занимавший выгодное положение для наступления и, повторяю, располагавший большими силами.
— А ведь Жуков де-де-действительно под Москвой отличился, — качнул головой Молотов. — Самым заметным был. Конечно, и Конев, и Рокоссовский тогда проявили себя, но они все же как пристяжные в упряжке. Жуков вёл.
— И опять хочет быть коренником, — сказал Сталин. —Если по совести, у него на это первое право… Вы не согласны, Николай Алексеевич?
— Заслуги Георгия Константиновича несомненны. И коренник он, если использовать такую терминологию, наилучший. Но упряжка сложилась, и надо ли сейчас перед последним этапом пути, перепрягать лошадей? Рокоссовский превосходно провёл операцию «Багратион», ближе всех подошёл к Берлину. Рокоссовский продолжает успешно действовать на главном направлении. Как будет выглядеть его снятие? За что?
— Не снятие, а перемещение. Мы просто поменяем их местами, — уточнил Иосиф Виссарионович.
— Из коренника в пристяжные? Из центра на обочину? Как воспримет Рокоссовский? Хотя первое право брать германскую столицу, конечно, у Жукова. Но решать надо как можно быстрее, пока не разгорелась борьба честолюбий. Во всяком случае, до начала наступления, а то ведь каждый будет тянуть в свою сторону. Поссорим мы старых приятелей.
— Власик, ты?
— Щекотное дело, — рука тучного генерала потянулась к затылку. — Жуков потяжелей, повесомей.
— Товарищ Маленков?
— Под Москвой Рокоссовский армией командовал. Хорошо командовал. А Жуков всем Западным фронтом. Самым ответственным и самым большим. Ему бы и теперь…
— Понятно. Что скажешь, Вече?
— Дело де-де-действительно щекотливое, — поправил Власика педантичный Молотов. — Международный авторитет Жукова, безусловно, выше. А впереди встречи с союзниками. Коль скоро перестановка неизбежна, произвести её желательно без промедления и не формально, а в самой мягкой форме.
— В какой?
— Позвони ему, поговори с ним. Он, наверно, ещё не спит.
— Прямо сейчас? — с некоторым недоумением спросил Иосиф Виссарионович и, опустошив свою рюмочку, сам же ответил: А почему бы нет… Раз болит — надо лечить. Власик, пусть вызовут по ВЧ.
Вслед за Сталиным я перешёл из столовой в кабинет. По памяти воспроизвожу состоявшийся разговор. Иосиф Виссарионович начал его не очень уверенно:
— Товарищ Рокоссовский, добрый вечер. Ещё не спите? Чем занимаетесь?
— Ужинаем, товарищ Сталин, — чуть помедлив, ответил Константин Константинович.
— Ми-и тоже. Только что из-за стола… Товарищ Рокоссовский, есть новость для вас. Вы получаете новое назначение, будете командовать войсками Второго Белорусского фронта.
— Почему? — далёкий собеседник был явно ошеломлён. — За что такая немилость?
— Это не немилость…
— С главного направления на второстепенный участок.
— Вы ошибаетесь, товарищ Рокоссовский. Тот участок, на который вас переводят, входит в общее западное направление, в берлинское направление, которое и является теперь главным. Успех решающей операции зависит от тесного и умелого взаимодействия Первого Украинского, Первого Белорусского и вашего Второго Белорусского фронта.
— Кому прикажете передать дела?
— Через два дня вас сменит товарищ Жуков. Как вы смотрите на такую кандидатуру?
Константин Константинович уже успел взять себя в руки, нашёл достойные слова:
— Товарищ Жуков является заместителем Верховного главнокомандующего. Выбран самый способный.
— Мы довольны таким ответом, — Сталин ещё испытывал некоторую неловкость и вроде бы даже оправдывался, подслащивая пилюлю. — Ставка возлагает на Второй Белорусский фронт очень ответственные задачи и большие надежды. Ваш фронт получит дополнительные силы и средства…
— Спасибо.
Сталин помолчал, негромко кашлянул несколько раз.
— Товарищ Рокоссовский, вы сознаёте, что если не продвинется ваш фронт, если не продвинется Конев, то никуда не продвинется и Жуков? Только вместе.
— Сознаю, товарищ Сталин, и приложу все старания. Разговором Иосиф Виссарионович остался доволен, во всяком случае, вернувшись к накрытому столику, произнёс удовлетворённо:
— Как Эльбрус с плеч свалил! — Пыхнул трубкой, укорил себя: — Мы все время его обижаем. Такой замечательный полководец — Багратион, — а мы обижаем!
Я не был согласен с таким сравнением. Рокоссовский, разумеется, значительно выше славного генерала Багратиона, отличившегося по сути лишь в Бородинском сражении, однако возражать не стал, памятуя, что о вкусах не спорят. Просто «намотал на ус», дабы при случае напомнить Сталину его слова. Но он и сам не забыл. Его уважение к Рокоссовскому, способному не только отстаивать своё мнение, но и подавлять собственное честолюбие ради общих интересов, ещё более возросло. Вскоре Рокоссовскому будет доверена высочайшая честь командовать историческим Парадом Победы.
Эта глава не будет завершённой, если я умолчу ещё об одном результате вечерней беседы — о самом неприятном. Молчаливый Маленков, буквально впитывавший все сказанное Сталиным, ловивший оттенки его настроения, сделал тогда свои выводы, никому другому не пришедшие в голову. Почуял едва заметно проявившееся у Иосифа Виссарионовича недовольство военными руководителями, их возросшей самостоятельностью, что умаляло вроде бы значимость Сталина как Верховного главнокомандующего, как творца всех наших успехов. Лишь какими-то нюансами прозвучало ещё, пожалуй, и самим Сталиным не осмысленное чувство, похожее на ревность. А Маленков уловил, вник.
Своими соображениями, не ссылаясь прямиком на Иосифа Виссарионовича, Маленков осторожно, доверительно поделился с руководством особых органов, с Берией и Абакумовым. Многоопытный Лаврентий Павлович сразу смекнул, сколь каверзную задачу ему подбрасывают: маршалы и генералы теперь в большой силе, по крайней мере до завершения войны, лучше не связываться с ними. Да и сам Сталин не позволит сейчас принижать, дискредитировать военную верхушку. И вообще: маршалы и генералы не совсем по его части, есть же военная контрразведка Абакумова, это её заботы.
Что оставалось делать Абакумову, получившему достаточно прозрачный намёк не от кого-нибудь, а от авторитетного работника партийного аппарата?! Абакумов дал соответствующие указания наиболее надёжным своим подчинённым. Были посеяны первые семена, из которых вскоре После Победы вырастет раскидистое древо так называемого «генеральского заговора», фигурантами которого станут семьдесят пять маршалов и генералов. В том числе Георгий Константинович Жуков.

 

 

10

Начать Висло-Одерскую операцию, то есть продвижение из Польши на Берлин, было намечено 20 января 1945 года. Впервые за всю войну мы имели достаточно времени для тщательной всесторонней подготовки наступления. По плану, без спешки, без суеты. Работа велась огромная. Три фронта, нацеленных на вражескую столицу, имели в своём составе 2 миллиона 200 тысяч солдат и офицеров, 33 тысячи орудий и миномётов, более 7500 танков и самоходных артиллерийских установок (САУ). Всю эту огромную массу людей и различной техники надо было скрытно подтянуть к передовой линии, сосредоточить на плацдармах, на исходных рубежах, обеспечить всем необходимым, от боеприпасов, горюче-смазочных материалов до продовольствия и зимнего обмундирования.
Возьмём для примера 3-ю ударную армию, переброшенную со 2-го Прибалтийского фронта на усиление 1-го Белорусского фронта, к Жукову. Ко дню погрузки в железнодорожные эшелоны эта армия, после тяжёлых боев, имела лишь половину личного состава и техники. В дивизиях насчитывалось примерно по 3000 человек. Армию пополняли, довооружали, дообмундировывали прямо в пути, в район сосредоточения она прибыла почти полностью укомплектованной. Как и направленная с юга на усиление Жукова 5-я ударная армия генерала Берзарина… Многому, очень многому мы научились.
Любопытное, кстати, совпадение: не прославленные наши гвардейцы, составлявшие костяк 1-го Белорусского фронта, а именно эти обычные, полевые, лесные, болотные армии, всю войну протопавшие пешком, только раз, для переброски на главное направление, «поднятые на колёса», — именно эти армии первыми продвинутся к Берлину и поставят завершающие точки в величайшей мировой битве. 5-я ударная армия захватит рейхсканцелярию, в бункере которой покончит с собой Гитлер, а 3-я ударная штурмом возьмёт рейхстаг. Но до Берлина ещё надо было дойти.
Значит, в график подготовки Висло-Одерской операции мы укладывались. И все было бы хорошо, но подвели союзники. Крепко нас подвели. Дело вот в чем. В ноябре 1944 года, когда завершились все наши десять ударов и активность боевых действий на советско-германском фронте значительно снизилась, немцы получили наконец долгожданную передышку, которой воспользовались быстро и умело. У них появилась возможность направить часть своих сил против союзных войск, надвигавшихся с запада, из Франции. К тому же и природа способствовала немцам. Туманы, нескончаемые дожди, короткие дни лишали англо-американцев их главного преимущества — полнейшего господства в воздухе. А очень большому превосходству во всех других видах техники и в людях немецкое командование рассчитывало противопоставить мастерство и стойкость войск, дерзость и стремительность действий. Цель операции заключалась не только в том, чтобы окружить и уничтожить значительную часть англо-американских сил, но — главное — стремительно выйти к устью реки Шельды, захватить город Антверпен, основной порт, через который снабжались союзники. Достижение таких результатов изменило бы все военное положение на западе в пользу немцев. У англичан, например, к тому времени почти не имелось резервов, способных повлиять на дальнейшее развитие ситуации. И вообще руки чесались у немцев: как бы проучить самодовольных англосаксов, возомнивших себя непобедимыми. А чего заноситься-то, если трое на одного: несколько откормленных молодчиков против тощего юнца 1928 года рождения или дряхлого фольксштурмиста!
Обретя наконец возможность продемонстрировать союзным войскам в Европе, что представляет собой настоящий немецкий солдат (уже не такой, каким был в сорок первом — сорок третьем годах, по все же…), германское командование бистро сосредоточило в районе Арденнской возвышенности ударный кулак. Основу его составляли 6-я танковая армия СС, имевшая четыре полностью укомплектованных танковых и столько же пехотных дивизий, и 5-я танковая армия, примерно такая же по силам и средствам.
Начав наступление 16 декабря 1944 года, немцы раздробили противостоявшие им американские дивизии, решительным броском достигли реки Ур, форсировали её и устремились дальше, к реке Маас. Если что и тормозило немецких танкистов, то не сопротивление деморализованного неприятеля, а пробки на скверных, размытых дождями дорогах, взорванные мосты и нехватка горючего, которым они надеялись разжиться на базах богатых американцев. Да ещё авиация, появлявшаяся в воздухе, едва улучшалась погода.
Сказать, что союзники отступали, отходили, было бы слишком мягко. Они бежали, в панике бросая раненых, оружие, технику, большими группами сдаваясь в плен. Мы в Москве, в Генеральном штабе, внимательно следя за ходом событий, анализировали и оценивали боеспособность союзных войск, впервые попавших в Европе в такой переплёт. Если у кого-то есть вооружённые силы, мы всегда должны знать, что они из себя представляют. Выводы были неоднозначны. На наш взгляд, достаточно стойкими показали себя французские подразделения: понятно, за спиной были родные края, недавно освобождённые от гитлеровцев. Хорошие слова можно сказать об англичанах. Тоже ясно: они натерпелись от немцев, разрушавших бомбами их города, теряли друзей и близких в морских и воздушных сражениях. А вот канадцы, прибывшие из-за океана и не имевшие личных счётов с гитлеровцами, действовали с прохладцей, не перетруждая себя.
Наименее подготовленными морально к ведению настоящей войны, беспощадной, изнуряющей войны на уничтожение, оказались американцы. Смотрели на свой вояж в Европу как на увлекательные похождения, на интересные приключения, за которые к тому же хорошо платят и выдают награды. Избалованный янки, привыкший к комфорту, мог отказаться идти в атаку, если не получил на обед причитающуюся ему ежедневную порцию фруктового сока. Не обеспечили, чем положено, — и с меня не требуйте. Не мудрено, что при таких порядках 10-я американская бронетанковая дивизия, оборонявшая город Бастонь, была разбита и уничтожена менее чем за двое суток всего лишь учебной танковой дивизией немцев, не имевшей превосходства в количестве людей и техники. Качество другое, настрой и традиции совершенно иные.
Ещё одна особенность. Если белые американцы как-то проявляли характер, обороняясь даже в сложных условиях, то негры, составлявшие изрядный процент в заокеанских формированиях, бросали свои рубежи при первой серьёзной опасности со стороны немцев, особенно при появлении слухов об окружении: тут их — бегунов — ничем нельзя было остановить, даже угрозой отдания под суд. Почему они так вели себя, сея панику в американских войсках? Чужой для них была эта война, чуждой была Европа, с которой они не имели ничего общего, никаких коренных связей, куда приехали лишь ради того, чтобы подзаработать. А ещё их ужасало отношение герр-мана, человека-господина к неграм как к дикарям, полуобезьянам, едва научившимся в Америке носить штаны и ботинки. Если уж нормальный (или ненормальный?) немецкий националист был убеждён в необходимости уничтожать евреев, цыган и поляков, как носителей и распространителей признаков вырождения, если уж он считал недочеловеками русских, украинцев и белорусов, способных лишь обслуживать немецких хозяев (считал до тех пор, пока славяне не надавали фашистам по мордасам и заставили уважать себя), то негры вообще были для герр-мана грязной рабочей скотиной, вредной и опасной для белой расы. И вот стаи этих вооружённых полуобезьян обнаглели до того, что явились в Европу, они уже на границе рейха, где остались жены и дети немецких солдат, беззащитные перед нашествием похотливых животных. Им мало распутных француженок, они рвутся к строгим немецким женщинам. Увидишь чёрного — убивай на месте, даже если он сдастся в плен… Отсюда и патологический страх негров перед немецким солдатом.
С огромным трудом, введя в сражение все резервы, сняв некоторые дивизии с других участков фронта, используя малейшее улучшение погоды для нанесения бомбовых ударов, союзникам удалось остановить продвижение немцев в Арденнах. Однако гитлеровские генералы передышки не дали: 1 января 1945 года немцы нанесли новый удар, как раз там, откуда союзники сняли свои части. Намереваясь вернуть Эльзас, фашисты прорвали укреплённую «линию Мажино» и устремились на юго-запад. У союзников опять поднялась паника, особенно в районе Страсбурга. Американский генерал Эйзенхауэр заявил, что не сможет удержать этот город — «ворота во Францию». Генерал де Голль резко потребовал обороняться, чего бы это ни стоило. Начался скандал, посыпались взаимные упрёки — и это в столь напряжённый момент!
Генерал де Голль, между прочим, ссылался на шаткое, сложное положение в его стране, только что освобождённой от гитлеровцев. Далеко не все французы выступали против немцев, много было и сторонников фашизма, четыре года сотрудничавших с оккупантами, явных и тайных сторонников Германии. Они воспрянут духом, если немецкие войска опять окажутся на территории Франции, могут взяться за оружие. Волнения уже начались. А ведь через Францию пролегли коммуникации, связывающие союзные армии с базами снабжения в портах атлантического побережья. Порвутся эти кровеносные сосуды, и тогда полный крах!

 

 

11

Командование союзников пришло к выводу, что ситуация выходит из-под контроля, исправить положение своими силами оно не способно. Мы в Москве узнали об этом, получив известие от Черчилля: сквозь дипломатическую вуаль явственно проступало если не отчаяние, то очень сильное беспокойство.

ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ
ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ
На Западе идут очень тяжёлые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. Согласно полученному сообщению, наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине. Если он ещё не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причём лишь при условии сохранения её в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным.
6 января 1945 года.

С этим посланием Сталин сразу ознакомил членов Политбюро, членов Ставки, находившихся тогда в Москве, и генерала Антонова. Подчёркиваю: только ознакомил, без обсуждения, не спрашивая советов и мнений. Избегал встреч, разговоров, будто опасался, что кто-то может повлиять на ход его мыслей. Раньше обычного покинул рабочий кабинет, желая побыть в полном одиночестве, поразмышлять.
В тот день необычайное послание английского премьера обдумывали, вероятно, Молотов и Берия, генштабист Антонов и адмирал Кузнецов, определяя возможные последствия и линию своего поведения. Обдумывал и я, испытывая смешанное чувство глубокого возмущения и злорадства. Три года мы, преодолевая невероятные трудности, теряя миллионы людей, несли на своих плечах практически всю тяжесть борьбы с фашизмом, три года просили союзников существенно помочь нам, открыв второй фронт, но каждый раз Черчилль отделывался только обещаниями, даже когда мы, казалось, стояли на краю пропасти. Он и дальше тянул бы время, если бы не давление Рузвельта, если бы не опасался прийти на европейский материк слишком поздно. А теперь, всего лишь после трех недель неудачных боев, возопил о помощи. Вот уж действительно, ни стыда, ни совести!
Провидение дало нам возможность хотя бы частично отплатить английскому лидеру такой же чёрной монетой, какой он одаривал нас год за годом. Будь моя воля, я не стал бы спешить на помощь союзникам, «покормил» бы их обещаниями, как «кормили» они нас. Пусть в какой-то мере ощутят ни собственной шкуре, каково было нам. Теперь у нас есть возможность поберечь своих воинов, наблюдая издали за событиями, выбирая выгодный момент для вмешательства. Чем больше сил оттянут на себя союзники, тем легче будет нам. Чем дальше отбросят гитлеровцы союзников от Берлина, тем значительнее наши шансы быстрее и с наименьшими утратами поднять красное знамя над поверженной столицей Германии. Важно лишь не позволить немцам вообще ликвидировать второй фронт, а уловить тот день и час, когда нужно будет решительно повлиять на ход военных действий.
Свои соображения я готов был изложить Иосифу Виссарионовичу, но в тот раз он ни о чем не спросил меня. Ну что же, бывают такие случаи, когда высший руководитель должен только лично принять решение. Сталин, разумеется, понимал и переживал то, что переживали мы, его соратники, но он обязан был отказаться от всего превходящего, субъективного, найти и занять наиболее разумную, государственную позицию. При этом, как я понимал, по крайней мере два фактора не могли не влиять на него. Очень скоро, в начале февраля, в Крыму намечена была вторая встреча руководителей великих держав — Сталина, Рузвельта и Черчилля, дабы выработать и согласовать общую линию поведения не только по завершению второй мировой войны, включая разгром Японии, но и по дальнейшему мироустройству. На какой-то период определялась судьба человечества. На этот важнейший политический форум Сталин должен прибыть с чистой совестью, с безупречной репутацией надёжного коллеги, в критический момент доказавшего верность союзническому долгу.
И ещё. Имей Сталин дело с одним лишь Черчиллем, с этим напористым торгашом и ловчилой, Иосиф Виссарионович мог бы позволить себе «поиграть» с деятелем такого рода, преследуя свою прямую выгоду. Но Сталин глубоко уважал Рузвельта, считал его весьма порядочным человеком, с которым можно и нужно вести только открытый, прямой диалог. Не мог Иосиф Виссарионович не обратить внимания и на то, что за помощью обращается Черчилль, а не американский президент, хотя именно американские войска находились в наиболее тяжёлом положении и несли самые большие потери. Вероятно, впечатлительному и совестливому Рузвельту неловко было просить помощи, памятуя о затяжках с открытием второго фронта. Это беспардонному Черчиллю все равно, а Рузвельту — нет. Иосиф Виссарионович не мог не учитывать и этот оттенок.
После нескольких часов размышления ответ был готов:

ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО
ОТ ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА
ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г-ну У. ЧЕРЧИЛЛЮ
Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года.
К сожалению, главный маршал авиации г-н Теддер ещё не прибыл в Москву.
Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам.
7 января 1945 года.

Премьер-министр Великобритании остался, конечно, доволен:
ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ
ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ
1. Я весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание. Я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!
2. Битва на Западе идёт не так уж плохо. Весьма возможно, что гунны будут вытеснены из своего выступа с очень тяжёлыми потерями. Это битва, которую главным образом ведут американцы; и их войска сражались прекрасно, понеся при этом тяжёлые потери.
Мы и американцы бросаем в бой все, что можем. Весть, сообщённая Вами мне, сильно ободрит генерала Эйзенхауэра, так как она даст ему уверенность в том, что немцам придётся делить свои резервы между нашими двумя пылающими фронтами. В битве на Западе, согласно заявлениям генералов, руководящих ею, не будет перерыва.
9 января 1945 года.

Вот он весь в этих трех абзацах — лукавый политик Черчилль. Своего он добился, получил твёрдое обещание Сталина оказать помощь, даже с указанием срока. Теперь надо не только поблагодарить, по и намекнуть, что англичане хоть и будут обязаны за содействие, но не очень: они и сами, возможно, «вытеснят гуннов». Вот американцам действительно тяжело, советское наступление для них гораздо важнее, чем для англичан. Так что не слишком заноситесь перед нами, маршал Сталин, на предстоящей встрече в Крыму.
Иосиф Виссарионович воспринял последнее послание как стремление и капитал приобрести, и честь соблюсти. Но факт оставался фактом: крупный политический выигрыш был на его стороне. Оставалось только начать операцию, обещанную союзникам. И это не вызывало вроде бы сложностей. Напомню, что двинуться от Вислы к Берлину три наших главных фронта должны были 20 января, а всеобъемлющая подготовка к этой дате велась строго по плану. Так что заверение Сталина «открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половине января» вполне укладывалось в наши замыслы. Исходя из этого, в Генеральном штабе не ждали никаких перемен, работали спокойно. Когда я заговорил об этом с генералом Антоновым, он ответил, что все идёт по графику, как было намечено, и даже пошутил: вторая половина января начинается 16 числа, а там и до 20 рукой подать. Я же счёл необходимым несколько охладить оптимизм Алексея Иннокентьевича и предупредил, что в таких сложных ситуациях, как сейчас, Сталин предусматривает обычно не один, а несколько вариантов. Рамки намечены, за их пределы Сталин не выйдет. Но слова «не позже» отнюдь не противоречат понятию «раньше».
— Но зачем? — вырвалось у Антонова. Он даже побледнел от волнения. — Зачем спешка, ломка! Ради чего?!
— Не для того, чтобы ублажить союзников, не ради них, — заверил я. — Товарищ Сталин уже высказывал беспокойство по поводу того, что некоторые сведения из его переписки с Черчиллем становятся известны немцам. Или где-то есть информатор, или кому-то выгодна дозированная утечка…
— И что же?
— А вот что. Если немцы и на этот раз узнают из своего источника о содержании последних посланий, то они будут до второй половины января драться на западе, не оглядываясь на восток, не перебросят навстречу нам ни одной дивизии. Что в какой-то степени компенсирует нашу не полную готовность к наступлению.
— Николай Алексеевич, это мнение Верховного? — напрямик спросил Антонов.
— Нет, это только мои предположения, но вы не сбрасывайте их со счётов.
Без излишней самоуверенности позволю себе сказать: я так давно и хорошо знал Иосифа Виссарионовича, его характер и особенности мышления, что мог почти всегда предугадать его поведение, его поступки в той или иной конкретной обстановке. По аналогии, по интуиции. Не ошибся и в тот раз. Буквально на следующий день после нашего разговора с Антоновым Верховный главнокомандующий отдал приказ изменить сроки начала Висло-Одерской операции. 1-му Украинскому фронту маршала Конева предписывалось перейти в наступление 12 января, то есть на восемь суток раньше намеченного. 1-й Белорусский фронт маршала Жукова и 2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского наносили удар 14 января, утратив шесть суток. Опять не смогли мы полностью и всесторонне подготовить наши войска. Впрочем, к подобным изменениям планов у нас привыкли — планы на любой войне вообще понятие, требующее большой гибкости и корректировки. Особенностью было лишь то, что начало наших предшествовавших операций по разным причинам затягивалось, откладывалось на какое-то время. Впервые, пожалуй, сроки были передвинуты не назад, а вперёд, что явилось полной неожиданностью как для наших генералов и офицеров, так и для союзников, и для немцев. Фашисты были застигнуты врасплох, что сыграло в нашу пользу на первых порах.
Это ещё не все. Одновременно с Висло-Одерской операцией 13 января началась операция Восточно-Прусская, в которой главная роль отводилась 3-му Белорусскому фронту генерала Черняховского, после гибели которого в командование вступил маршал Василевский. Этот фронт должен был отсечь и изолировать от других вражеских сил немецкую группировку в Восточной Пруссии, прижать к морю и уничтожить. Таким образом, два удара слились в один мощный удар, раздробивший вражескую оборону на протяжении сотен вёрст.
В тот день, когда началось наше наступление, гитлеровцы сразу сняли с Западного фронта четыре дивизии для переброски на восток. Затем ещё и ещё. Союзники почувствовали большое облегчение. Немцы отошли на свои прежние позиции, и сражение затихло. Американцы и англичане принялись зализывать раны, оказавшиеся для них не смертельными, но очень чувствительными. 77 тысяч солдат и офицеров потеряли они в Арденнах.

 

 

12

Преждевременные роды всегда чреваты последствиями. Союзников мы выручили, политические козыри перед началом Крымской конференции получили, но достижения военные оказались не совсем такими, на которые мы рассчитывали. Хотя вообще-то успех был, и успех большой. К концу января наши войска продвинулись от Вислы до Одера, ломая возраставшее сопротивление неприятеля. Немцы бросали сюда, на главное направление, свои дивизии не только с запада, но и из Восточной Пруссии, и с других участков фронта. Наше быстрое, удачно начавшееся наступление постепенно переросло в вязкую изнуряющую борьбу за населённые пункты, за отдельные рубежи — в бои местного значения.
Особенно отличилась 5-я ударная армия генерала Берзарина. Её передовые части, в том числе 902-й стрелковый полк подполковника Ленева, стремительным броском, опережая отступавших немцев, вышли к Одеру, с ходу форсировали реку по льду и захватили в районе Гросс-Ноендорфа плацдарм, очень важный для дальнейшего наступления. В первый день февраля жители немецкой столицы были потрясены негаданной новостью: русские уже на левом берегу Одера, в семидесяти километрах от Берлина, в дачной местности! Туда, к плацдарму, германское командование направляло все, что могло собрать на скорую руку, потянулись колонны танков и автомашин с пехотой.
В тот день (или накануне?) у меня состоялся продолжительный разговор с Иосифом Виссарионовичем. Он тогда был озабочен не столько делами военными, которые были привычны и будничны, сколько подготовкой к Ялтинской конференции — она начиналась 4 февраля. Надежды на неё возлагались большие: определялась судьба мира не на месяцы, а на годы вперёд.
К этому времени была уже обсуждена и согласована общая линия нашей делегации, определены принципиальные позиции, «обкатывались» лишь детали, подробности. Берия и Абакумов доложили, что американская и английская делегации будут доставлены в Крым с острова Мальта самолётами, которые совершат посадку у нас с интервалами в десять минут. Всего в составе этих двух делегаций более семисот человек, начиная с министров, генералов, дипломатов, членов семей и до секретарей, радистов, шифровальщиков, филиппинских поваров, без которых не может обойтись семья американского президента. (Дня через четыре, кстати, Рузвельт и его дочь, оценив достоинства русской кухни, досрочно отправили своих поваров обратно в Штаты.) Сталин уточнил, как будет охраняться «вся эта орава», и напомнил, чтобы всем прибывшим были обеспечены наилучшие условия, дабы не поступало никаких жалоб.
Вячеслав Михайлович Молотов принёс альбом с русскими и советскими марками, который предполагалось преподнести президенту Рузвельту. Рассматривая альбом, Иосиф Виссарионович высказал сомнение, не слишком ли скромен подарок, на что Молотов возразил:
— Рузвельта трудно чем-нибудь удивить или порадовать, кроме здоровья у него есть все. Но та-та-такого набора марок он не имеет, как и никто другой. Для заядлого филателиста это самый лучший сюрприз.
Наш искушённый дипломат оказался прав. По рассказам очевидцев, Рузвельт радовался от души. Присовокуплялось также полушутя: получив этот дар, президент проникся таким расположением к Сталину, что поддерживал его почти по всем пунктам, изрядно досаждая тем самым Черчиллю.
Когда текущие дела были завершены и в кабинете остались только Василевский и я, Сталин попросил Поскребышева принести всем чая, внимательно посмотрел на меня: Николай Алексеевич, как ваше самочувствие, как ваше здоровье?
Что за этим последует, было понятно. Сталин часто и со многими людьми начинал разговор лично или по телефону именно с такого вопроса. Не только ради вежливости — его действительно интересовало состояние собеседника, которому намеревался дать какое-либо серьёзное поручение. Способен ли справиться? В таких случаях следовало говорить только правду: открылась рана, побаливает сердце… Сталин должен был знать и учитывать.
— Самочувствие соответствует летоисчислению, — ответил я, а Иосиф Виссарионович по достоинству оценил такую формулировку.
— Дорогой Николай Алексеевич, мы тут посоветовались с товарищем Василевским: нет ли у вас желания тряхнуть стариной, побывать на фронте? Давно ведь не были.
— Давненько, — я начал догадываться, о чем пойдёт речь. В последние месяцы как-то сама собой отпала необходимость использовать представителей Ставки, координировавших действия войск на важнейших направлениях. Большую пользу принесли посланцы Верховного главнокомандующего во время Сталинградской битвы, на Курско-Орловской дуге, в сражении за Правобережную Украину, при операции «Багратион». Удачно действовала при этом связка Жуков — Василевский, неплохо проявил себя Ворошилов. Но теперь фронтов у нас стало меньше, обстановка спокойнее, управление шло непосредственно из Москвы, да и командующие армиями и фронтами многому научились, достигли высокого мастерства. Не требовались более посланцы Верховного. Ну, а я-то вообще никогда не был официальным представителем Ставки, ездил на передовую только в самые трудные дни, чтобы оценивать обстановку и сообщать Сталину свои соображения.
— Мы с Антоновым отправляемся в Ялту больше чем на неделю, — продолжал между тем Иосиф Виссарионович. — В Москве остаётся товарищ Василевский, в его руках все нити, все управление будем осуществлять через него. Мы доверяем нашим командующим, они добросовестные военачальники, но каждый заботится прежде всего о своём хозяйстве, поэтому мнения их не всегда достоверны.
— Куда выехать? — спросил я.
— Наш Наполеон Бонапартович Македонский не желает идти на Берлин, — усмехнулся Сталин. — И его приятели тоже.
— Жуков?
— У него там подобралась тёплая компания, — в голосе Иосифа Виссарионовича я улавливал больше шутливости, чем недовольства. — Как в сорок первом году. Рокоссовский там, Конев там, Соколовский, Белов, Кузнецов, Катуков с танковой армией.
— Второй гвардейский кавкорпус, бывший Доватора, — прибавил Василевский.
— Совершенно верно. Не поймёшь, какое там направление, Берлинское или Волоколамское, — Иосиф Виссарионович явно пребывал в хорошем расположении духа. — И вся эта компания не хочет идти на Берлин.
— И Конев тоже? спросил я, зная сугубую осторожность Ивана Степановича по отношению к начальству.
— Конев делает то, что ему скажут, — это Василевский.
— Все будут выполнять то, что мы потребуем, — уточнил Иосиф Виссарионович. — Но прежде чем будем приказывать, надо самим вникнуть. Сейчас раздрай. Наш сталинградец Чуйков предлагает продолжать наступление и брать Берлин. Чуйкова поддерживал Берзарин, пока его не остановили за Одером. А товарищ Жуков с компанией считают, что обстановка на Берлинском направлении теперь такая же, как в ноябре сорок первого под Москвой, только с обратным знаком. Столица неприятеля близко, но все войска втянуты в бои, сил для штурма недостаточно, а с фланга нависает угроза, противник способен начать контрнаступление.
— Угроза реальная. Из Померании, с севера Польши, — это опять Василевский.
— Так что, Николай Алексеевич, вылетайте в штаб Жукова, погостите у него, подышите фронтовым воздухом, определите, какая там атмосфера.
— Ещё конфликт между Жуковым и Симоняком, напомнил Василевский.
— И это тоже. Вы потом обсудите вдвоём.
— Иосиф Виссарионович, а не лучше ли мне отправиться в штаб шестьдесят первой армии к Белову, а Жукова вы пригласите туда?
— Соскучились по старому знакомому?
— С лета сорок третьего не виделись. Но дело не в этом. Армия Белова — на правом фланге Жукова, на стыке со Вторым Белорусским фронтом, оттуда грозит вражеский контрудар. А Белов скажет все, что думает, он под начальство не подстраивается. Можно и Рокоссовского пригласить, он лицо заинтересованное.
— Рокоссовский очень загружен, — поторопился возразить Василевский, и Сталин понял его:
— Не надо сейчас сталкивать Жукова и Рокоссовского, они ещё не перекипели. Вызывайте в штаб Белова заместителя Рокоссовского — генерала Трубникова. На третье февраля. Согласны, Николай Алексеевич? Успеете?
— Вполне. Удачи вам в Ялте.
— А вам под Берлином, — улыбнулся Иосиф Виссарионович.

 

 

13

Транспортный самолёт приземлился в районе города Кройц, что северо-восточнее Берлина. На аэродроме встретил меня Павел Алексеевич Белов. Мы обнялись, сели в машину.
За то время, пока мы не виделись, Павел Алексеевич располнел, потяжелел, мало чего осталось в нем от худощавого лихого кавалериста, разве что небольшие рыжеватые усы с топко закрученными кончиками-пиками. Остепенился талантливый воин, свершивший чудо, сумевший со своей конницей, «лошадиными силами», свалить с пьедестала немецкого «танкового бога» — Гудериана. Остепенился, можно сказать, в прямом и переносном смысле. Внешне «остепенило» его начальство при особом усердии друга-соперника Жукова, возвысив в ранг командарма, украсив погонами генерал-полковника и заслуженной звездой Героя Советского Союза. Это — одна сторона. Не менее существенна другая. Полководец, окружавший немцев в их тылах, сам будучи в окружении, сражавшийся и побеждавший в положении «между невероятным и невозможным», как сказал о нем маршал Шапошников, человек, способный думать не только за себя, но и за противника, генерал особого склада, будто рыба в воде чувствовавший себя в самой сложной обстановке, требовавшей точных решений и стремительных действий, он, помнится, воспринял своё выдвижение в командармы так, будто ему гири привязали к ногам. Но вот притерпелся, поостыл, втянулся в управление обширным общевойсковым хозяйством, превратился в умелого исполнителя приказов свыше, оперативных замыслов, на несколько ступеней отстал от Жукова как в звании, так и в должности. Смирился с тем, что командующими фронтами в обход его назначают то молодого Черняховского, то бездарного Захарова. А у Белова никогда не было высоких покровителей, влиятельной поддержки: все сам, ни перед кем не склоняя головы, никому не кланяясь. И, пожалуй, достиг потолка. Ну, зато Жуков не видел теперь в нем соперника, и ничто не омрачало больше их давнюю дружбу.
Когда приехали в штаб 61-й армии, невольно припомнил я ещё одну особенность Павла Алексеевича Белова, его непревзойдённое умение выбирать места для размещения штабов и командных пунктов. За всю войну, даже в то время, когда немцы полностью господствовали в воздухе, им ни разу не удалось обнаружить и разбомбить те центры, откуда Белов командовал, управлял своими войсками. А как старались гитлеровцы сделать это, особенно в дни переломных боев под Москвой, при наступлении группы войск Белова от Каширы к Лихвину и далее за Оку, при его пятимесячном рейде по немецким тылам. Искали с воздуха, засылали агентуру, отправляли разведывательные и диверсионные отряды — все бесполезно. Белов неистощим был на выдумку.
Наша машина остановилась на окраине полуразрушенного городка возле двухэтажного особняка в стиле осовремененной готики. За особняком простирался сад, переходивший в небольшой лесок с прудом, с черепичными крышами хозяйственных построек под кронами сосен. В господском доме, имевшем все удобства: уютные спальни, обширную столовую, удобные кабинеты, кухню, несколько туалетов, — в этом приметном доме располагался… взвод автоматчиков. И повар со своими помощниками и официантками. Лишь по вечерам, когда отпадала возможность появления вражеской авиации, сюда приходили генералы и офицеры — поужинать, отдохнуть, пообщаться. А сам штаб располагался в полукилометре от дома, за прудом, в постройках, где жила раньше прислуга, рабочие, где были гаражи, склады, подвалы-хранилища, переоборудованные под бомбоубежища. Штабные автомашины укрывались в гаражах и конюшнях. Пучки проводов, разбегавшиеся от узла связи, скрывались среди ветвей. Там, в аккуратном домике управляющего имением, бежавшего со всей семьёй, мы с Беловым провели половину дня: к нам присоединился прибывший почти одновременно со мной заместитель командующего 2-м Белорусским фронтом генерал-полковник Кузьма Петрович Трубников.
Это была приятная встреча. Белов знал Трубникова по боям под Тулой, когда тот командовал стрелковой дивизией, а я был знаком с Кузьмой Петровичем ещё раньше, с двадцатых годов, часто встречался с ним перед войной, когда он занимался тактической подготовкой комсостава на широко известных Высших стрелковых курсах «Выстрел». У него, представителя старой гвардии в прямом и переносном смысле, было чему поучиться. Ещё в 1909 году, когда наши будущие полководцы Жуков, Рокоссовский, Белов (все ровесники, все 1896 года рождения) бегали босиком по лужам, Трубников начал службу рядовым в старейшем Лейб-гвардии Семеновском полку, куда брали только высокорослых богатырей, грамотных и «не мордоворотов», дабы царю с семьёй приятно было лицезреть своих бравых солдат.
На первой германской войне стал прапорщиком, дослужился до командира роты. В Красной Армии стал командиром бригады. А затем неистощимое на выдумки провидение настолько замысловато и нерасторжимо переплело судьбу Трубникова с судьбой Рокоссовского, что их иногда путали даже хорошие знакомые, настолько эти статные красавцы были похожи внешне и едины в своих делах и суждениях. Про них говорили: «встретил Рокоссовского, а им оказался Трубников». Или: «поздоровался с Трубниковым, а это был Рокоссовский». Разница между ними в конечном счёте оказалась одна, но существенная. Константин Константинович вошёл в историю, а про Кузьму Петровича вспоминают лишь седые ветераны, которых становится все меньше. Их общая слава по стечению обстоятельств, по чрезмерной скромности самого Трубникова досталась одному Рокоссовскому, сконцентрировалась на нем, озаряя его особенно ярким, сдвоенным светом… У нас теперь есть возле Кремлёвской стены мемориал в честь неизвестных солдат, а я, между всем прочим, хочу оставить в памяти поколений имена хотя бы некоторых неизвестных генералов, самоотверженно и весьма полезно потрудившихся ради нашей Победы.
Два комбрига, Рокоссовский и Трубников, познакомились в тюрьме в 1939 году — даже там возникала путаница из-за их внешности. Оба держались твёрдо, никакой вины за собой не признали, никого не оклеветали и были реабилитированы. Оба со своими семьями восстанавливали здоровье в сочинском санатории. Потом их пути разошлись, но только до осени сорок первого года. Когда Рокоссовский возглавил 16-ю армию, сражавшуюся на Волоколамском направлении, заместителем его стал генерал Трубников. Затем Сталинград. Рокоссовский командует Донским фронтом, а Трубников опять его заместитель — первый помощник. Почему не наоборот? Да потому, что некоторые военачальники, от которых зависели назначения, в том числе и Жуков, считали, что у Трубникова «слишком мягкий характер», путая вежливость, тактичность, интеллигентность с отсутствием резкости, грубости. Не горласт, тем более не хамоват был, что особенно нравилось мне в нем. А насчёт того, что твёрдости ему якобы недоставало, скажу так. Это он-то слабохарактерный и мягкий? — он, ещё на первой германской войне командовавший взводом пешей разведки и лезший в самое пекло, добывая языков; он — один из немногих, кто не сломался в тюрьме; он — сражавшийся за Москву плечом к плечу с Панфиловым и Доватором; он, будучи заместителем командующего фронтом, принимавший на себя ответственность за важнейшие решения?! Нет, просто Трубников, сложившийся как воин ещё до революции, когда высоко ценились скромность, благородство и честь, не совсем вписывался в когорту новых полководцев, рождённых войной гражданской, ожесточившихся в борьбе классовой, политической. Кузьма Петрович оказался где-то посредине, между представителями старой школы, к которым принадлежали Егоров, Шапошников, ваш покорный слуга, и новой порослью, выраставшей сплочённо и быстро.
После Донского фронта Рокоссовский и Трубников на тех же ролях возглавили самый мощный у нас 1-й Белорусский фронт, блестяще провели операцию «Багратион».
Рокоссовский полагался на Трубникова, как на самого себя. Уезжая в Москву, в Ставку, или ещё куда-либо, был совершенно спокоен за свой участок. Трубников сделает все не хуже, а может быть, даже и лучше. Об этой полезной неразрывности знал, кстати, и Верховный главнокомандующий. Переводя Рокоссовского с 1-го на 2-й Белорусский фронт, Сталин, чтобы смягчить неприятное, приказал, даже без просьбы Рокоссовского, перевести вместе с ним и Трубникова, хотя в принципе «перетаскивание» за собой на новое место «хвоста» сослуживцев не поощрялось.
Так и провоевали Константин Константинович и Кузьма Петрович вместе до самой Победы, и даже после неё не расстались. Когда Рокоссовский командовал Северной группой войск, Трубников по-прежнему был его заместителем. А после того, как Рокоссовский получил новое назначение, эту группу возглавил Трубников.
Самый, пожалуй, примечательный и несколько грустный казус, вызванный схожестью и близостью двух боевых друзей, произошёл в июне 1945 года. На Параде Победы сводными полками фронтов командовали сами командующие этими фронтами, маршировали по Красной площади под сенью знамён во главе своих батальонов. Рокоссовский же, командовавший всем парадом, вести сводный полк своего фронта не мог. По настоятельной просьбе Константина Константиновича вести полк 2-го Белорусского фронта было доверено отличному строевику Кузьме Петровичу Трубникову.
Зрители на трибунах не могли понять: вот только что Рокоссовский гарцевал на коне, докладывал Жукову о готовности войск, вот они оба стоят на Мавзолее вместе со Сталиным, и вот он же, Рокоссовский, высокий красавец, «рубит шаг» по брусчатке перед колонной, своего фронта! Раздвоение? Мистика?! Вот до чего довоевались! При всем том Трубников в своей парадной форме был настолько элегантен и фотогеничен, что снять его спешили все корреспонденты, и наши, и зарубежные, допущенные на торжество. Два особо выдающихся снимка облетели тогда всю прессу мира, появились на страницах самых популярных газет и журналов. Это кадр, показывающий, как наши воины швыряют к подножию ленинского Мавзолея штандарты разгромленных фашистских армий, и второй снимок — портрет русского полководца, участника того исторического парада.
Удивительный снимок! Не мундир, не ордена и кресты — лицо победителя привлекает внимание. Открытое, одухотворённое лицо умного, волевого человека с добрым пытливым взглядом, озарённое мудростью и долготерпением. Я бы сделал под этим портретом такую подпись: «Мы никого не тронем, но и нас, пожалуйста, лучше не трогайте». Однако при первых публикациях под этим снимком было совсем иное: значилась фамилия Рокоссовского. Вскоре ошибка была исправлена, позаботился, вероятно, сам Константин Константинович. Его фамилию сняли, а другой просто не знали. Печатали повсюду без подписи. Безымянная фотография стала своего рода символом, являла собой достоверный образ неизвестного генерала Великой армии Великой России.
Итак, встретившись в штабе 61-й армии, мы с Беловым и Трубниковым обсудили положение, сложившееся на стыке 1-го и 2-го Белорусских фронтов. При взгляде на карту все выглядело так же, как и на соответствующих картах в столице, в Ставке. Красные и синие линии, кружочки, «подковы», стрелы. Однако здесь, в прифронтовой полосе, под аккомпанемент отдалённой канонады и пальбы зенитных орудий, ситуация воспринималась иначе, острей, чем в московском кабинете, в Генштабе. Центр 1-го Белорусского фронта вырвался вперёд, к Одеру, на подступы к вражеской столице. А фронт Рокоссовского отстал, наступая не на запад, а все круче поворачивая на север, откуда угрожала нашим войскам сильная немецкая группировка, сосредоточенная в Восточной Померании. И правофланговые соединения Жукова вынуждены были разворачиваться в ту сторону, хотя бы для того, чтобы сузить разрыв, образовавшийся между фронтами. Сейчас он достигал ста километров, и на всем этом пространстве действовали лишь наши разведчики и подвижные группы, старавшиеся хоть как-то контролировать эту «дыру», создавая лишь видимость присутствия наших войск. В этот разрыв в любой момент могли хлынуть немецкие дивизии, вбивая клин между 1-м и 2-м Белорусскими фронтами. А у Рокоссовского не хватало сил, чтобы быстро разгромить восточно-померанскую группировку или хотя бы оттеснить её дальше на север, к морю. Рокоссовскому нужна была помощь.
Белов и Трубников помогли мне основательно разобраться в обстановке, подготовиться к предстоящему разговору с Жуковым. Хорошо поужинали втроём. Для отдыха готова была широкая кровать сбежавшего управляющего. Долго не мог я сомкнуть глаз, вслушиваясь в звуки артиллерийской пальбы, ощущая, как подрагивает дом от далёких, но сильных разрывов. За стеной раздавались команды, гудели двигатели приезжавших и уезжавших автомашин. Резко протарахтели где-то за лесом автоматные очереди. Отвык я от всего подобного, давно не выезжая на передовую. Тревожно было. И непривычно лежать на слишком уж мягкой пуховой перине. Я встал, снял с вешалки свою кобуру с пистолетом, положил в изголовье и только после этого, наконец, заснул.

 

 

14

Георгий Константинович Жуков приехал на следующий день — утром 4 февраля. Генерал Белов, встретив его, провёл в дом, маршал поздоровался с генералами, пожимая мне руку, спросил, будто не знал:
— Василевский не прибыл?
— Александр Михайлович в Москве на хозяйстве, — я не имел права говорить о том, что Верховный главнокомандующий отправился в Крым, а Василевский замещает его.
— Павел Алексеевич, где у тебя оперативный отдел? — это Жуков Белову. — Небось, в овощехранилище, от греха подальше?
— От бомб подальше, но не в овощехранилище, а в соседнем доме с надёжным подвалом, — спокойно ответил генерал, привычный к манерам своего приятеля. — Перейдём туда?
— Через полтора часа встретимся там, а пока прогуляюсь с Николаем Алексеевичем, если он не возражает.
— С удовольствием, — понял я его желание остаться вдвоём.
На улице — лёгкий морозец; хорошо, освежающе пахло сосной. Ночная пороша отвердела и похрустывала под сапогами, как сухая крупа. Мы шли по аллее вокруг пруда. Жуков выглядел более коренастым, осанистым, чем прежде, словно раздался в плечах. Вероятно, новая просторная шинель с большими, тяжёлыми на вид погонами делала его таким. Но, впрочем, и щеки стали полнее, резче выступал большой подбородок, а округлая ямочка на нем, как след штыкового укола, казалась ещё глубже. Действительно, посолиднели, окрепли наши военачальники, оказавшись в чужих странах, ощутив силу и власть. И Кремль давал им больше самостоятельности.
— К нам приехал ревизор? — полувопросительно произнёс Жуков.
— Помилуйте, Георгий Константинович, вы прямо по Гоголю… Верховный посоветовал подышать фронтовым воздухом, ну, и несколько поручений, — с Жуковым не следовало начинать прямо и резко, на резкость же и нарвёшься.
— Не секрет?
— Какие секреты при ваших должностях и званиях, — вроде бы польстил я. — Сейчас, у края пропасти, гитлеровцы могут пойти на любые подлости, на любую крайность. Верховный обеспокоен, готовы ли мы к этому.
— Что имеется в виду?
— Есть сведения, что в полосе пятой ударной немцы применили против наших войск на плацдарме отравляющие вещества.
— Знаю, Берзарин докладывал. Там выясняют, что это было, ядовитые газы или просто дымы. Берзарин выводы сделал.
— Но есть сообщения иного порядка. В полосе третьей ударной взят в плен немецкий майор, начальник химической службы корпуса. Насколько мне известно, это первая столь крупная химическая птичка за всю войну, — пошутил я.
— Не знаю, — отрезал Жуков. — Этот Симоняк ни хрена вовремя не доложит.
— Пленный допрошен в штабе армии и теперь препровождён в штаб фронта.
— Но вы-то вот знаете.
— По линии химической службы. И вам, конечно, доложат, если узрят интерес.
— Наказал нас Господь этим Симоняком, — продолжал своё Георгий Константинович. — Транспорт еле-еле справляется с подачей минимального количества боеприпасов, половину продовольствия на местах берём. Все химические склады за Вислой остались. С войсками следуют только армейские химические летучки, а в них противогазов и прочих средств с гулькин нос. Применит немец ОВ — хоть караул кричи.
— Думаю, кричать не придётся. По данным, полученным от майора и из других источников, можно считать, что немцы к химической войне не готовы и не готовятся, тем более на собственной территории. Отравляющие средства в войсках не сосредоточиваются, противохимическая дисциплина очень низкая. Однако нельзя исключить, что отдельные командиры, доведённые до отчаяния, отдельные гитлеровские маньяки решатся на самые опасные шаги. Особенно в боях за Берлин. Своё население не пожалеют. Мы должны быть готовы и к таким неожиданностям.
— Это указание товарища Сталина?
— Об этом он говорил при последней встрече. Впрочем, тогда ещё не было пленного майора-химика.
— О котором я до сих пор ничего не знаю, — Жукова раздражало даже косвенное напоминание о командующем 3-й ударной армией генерал-лейтенанте Симоняке. Надо было срочно лечить или вскрывать этот болезненный нарыв.
— С Симоняком-то что, полный конфликт?
Жуков помолчал, сердито сопя. Ускорил шаги. Злей повизгивал под сапогами снег. Заговорил:
— Входит мужик в избу. «Баба, чего делаешь?» — «Козла дою». — «Ты же печку растапливаешь!» — «А раз знаешь, чего спрашивать».
Ну, не каждую грубость прощать маршалу, я ответил в его же тоне:
— Если дуб сучковатый, то это уж навсегда… Может, прекратим демонстрировать характеры, терять время?
— Вам же действительно все известно…
Положим, не все, но о неприязни Георгия Константиновича к одному из наших одарённых военачальников я был осведомлён в той же степени, что и Сталин.
Николай Павлович Симоняк слыл в военных кругах человеком незаурядным и быстро поднялся по ступеням служебной лестницы, может быть, даже слишком быстро, не успевая осваиваться на каждой из них. При обороне полуострова Ханко, будучи полковником, командовал стрелковой бригадой, прославившейся своей стойкостью и переброшенной на защиту Ленинграда, когда северная столица оказалась в кольце. Здесь он командовал стрелковой дивизией, а затем 30-м стрелковым корпусом, который неофициально именовался «корпусом прорыва» и сыграл ведущую роль при снятии блокады. Очень высоко ценили Симоняка Андрей Александрович Жданов и командующий Ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров, выдвигавшие его на новые посты, выделяя при этом два качества: смелость и мужество Николая Павловича и его близость к подчинённым. Это был «солдатский генерал», большую часть времени проводивший в ротах и батальонах, деливший с людьми все фронтовые трудности, обучавший их личным примером. Его знали, его уважали, за ним шли. Такой метод был хорош, пока он командовал бригадой, дивизией, но уже в корпусе он не успевал охватывать все стороны работы, а когда начал командовать 3-й ударной армией, стало видно, что способностей и опыта у него явно не хватает для управления сложным, многообразным военным организмом.
Опыт, впрочем, дело наживное. Симоняку повезло в том, что начальником шгаба армии являлся уже известный нам генерал Букштынович Михаил Фомич (до войны командир корпуса), вернувшийся в войска из заключения в 1942 году и успевший за короткий срок превосходно проявить себя на командирских и на штабных должностях. К тому же и человек понимающий, терпеливый. В общем, Букштынович и Симоняк сработались, и со временем последний стал бы неплохим командармом, но случилось вот что. При подготовке Висло-Одерской операции 3-я ударная армия была выведена из состава 2-го Прибалтийского фронта и переброшена на усиление 1-го Белорусского фронта, на главное, Берлинское направление. Генерал Симоняк оказался в непосредственном подчинении у маршала Жукова, с которым имел в начале войны очень крупную неприятность. Это когда Жуков всеми способами, вплоть до расстрела, наводил порядок под Ленинградом. Столкнулись два кремнёвых характера, да так, что искры разлетелись. Едва Георгий Константинович переступил предел нормального общения, Симоняк зная, на что тот способен, резким движением выбил пистолет из руки Жукова. Выстрел не грянул, оба уцелели, но разошлись отнюдь не друзьями. Говоров и Жданов постарались замять этот конфликт. Он вроде бы и забылся, тем более что воевали Жуков и Симоняк на разных участках, но вот фронтовая судьба свела их вновь и так плотно, что не разминёшься, не отстранишься. Тут и совещания в штабе 1-го Белорусского, и доклады по телефону командующих армиями командующему фронтом. А у начальника, у старшего по званию, всегда, при желании, найдётся возможность уязвить подчинённого, раздуть огонёк до пожара.
Хотя бы так. У Николая Павловича Симоняка слабело зрение, развивалась дальнозоркость. А очки он не носил. Ну что это за фронтовой генерал в очках?! У каждого своё мнение, свои причуды: он вообще считал, что его дело — воевать, а отчитываться, докладывать по инстанции должны работники штаба. А у Жукова была другая привычка: каждый вечер он связывался по телефону лично с командармами и заслушивал их отчёты. Требовал детального знания обстановки, какой населённый пункт взят, за какой хутор или фольварк идёт бой. А написания на подробных картах мелкие, совсем даже не для Симоняка. Поэтому при разговорах с командующим фронтом при Симоняке всегда находился либо начальник штаба, либо начальник оперативного отдела, обладавшие безупречным зрением и обязанные по должности знать все особенности обстановки.
Симоняк не «отбарабанивал» свои доклады, хоть и приблизительно, но чётко, а сообщал сведения, советуясь со своими штабистами, повторяя за ними названия населённых пунктов. Это раздражало Жукова, вызывало нарекания. Дошло до вспышки. «Что вы телитесь! — разозлился Жуков. — Кто командует армией, вы или ваш подсказчик?! Обстановку не знаете, ничего не знаете! Я вас отстраняю! Выезжайте в штаб фронта, сдадите дела моему заместителю генералу Кузнецову»!«.
На что Симоняк резонно ответил: «Армию до сдачи дел оставить не могу, если приказываете, пусть Кузнецов приезжает сюда». — «Я вам приказываю явиться в штаб фронта», — распорядился. Погорячился, конечно, Георгий Константинович. Командармов назначал не он, а Верховный главнокомандующий, снять Симоняка у Жукова не было прав, по отстранить на какое-то время он мог, поставив в известность Сталина. Командарм 3-й ударной прибыл в штаб фронта. Состоялся его телефонный разговор с Верховным. Симоняк изложил своё мнение. И по другим источникам Иосиф Виссарионович знал о придирках Жукова к Симоняку. Вызвав Георгия Константиновича по ВЧ, Сталин не стал ссылаться на мнение Жданова, Говорова, Василевского. Спросил:
— Товарищ Жуков, на вашем фронте есть хорошие врачи, хорошие окулисты? Направьте их к товарищу Симоняку, пусть помогут ему, пусть изготовят хорошие очки. Пять пар очков на все случаи жизни. А вы своей властью обяжите товарища Симоняка эти очки носить. И не надо капризничать, товарищ Жуков, ни вам, ни ему. Несолидно… Справитесь с такой задачей или из Москвы окулистов прислать?
— Справимся сами, — мрачно ответил Жуков.
— Мы не сомневаемся в ваших больших способностях, — одобрил Иосиф Виссарионович и продолжал: — Есть и другой вариант. Близится двадцать третье февраля, годовщина нашей армии и нашего флота. Хороший повод преподнести подарок товарищу Симоняку. Подарите ему большую лупу, чтобы видел на карте самый мелкий шрифт. Найдётся трофейная лупа? Нам говорили, что в Германии есть очень хорошие лупы… Видите, товарищ Жуков, какие у вас широкие возможности, — тон Сталина сделался более жёстким. Так что вы вполне можете обойтись без поспешных и неоправданных мер, — закончил он.
Симоняк вернулся в свою армию, по участь его представлялась мне незавидной. Упрямый Жуков был последователен и твёрд в борьбе с любыми своими неприятелями. Буквально через несколько дней возник новый конфликт. Немцам удалось упорными контратаками потеснить наши части и закрепиться в полосе 3-й ударной на линии железной дороги. Штаб армии сообщил об этом в штаб фронта. Однако там по какой-то причине не нанесли на отчётную карту новую обстановку. Может, не успели, может, ожидали окончания боя. Всяко бывает. Но Жуков опять встал на дыбы: почему расхождение данных, кто виноват? Не хотят признаваться в неудачах! А тут ещё я со своим майором-химиком, о котором было известно в Москве, но ничего не знал Георгий Константинович. В общем, взаимоотношения между двумя военачальниками не улучшались, а осложнялись, что шло во вред общему делу. Можно было не сомневаться, что Жуков добьётся своего не мытьём, так катаньем. Я вынужден был спросить:
— Кого же вы видите командующим третьей ударной?
— Кузнецова, — сразу ответил он, как говорят о давно решённом. — Василия Ивановича Кузнецова. Не Симоняку, а ему самый резон армию на Берлин вести. Симоняк уже получил все, что заслужил. От полковника до командарма дорос, хватит ему и чести, и званий. А Василий Иванович ещё в гражданскую полк возглавлял. В начале этой войны свою третью армию из окружения вывел. Многие драпали, а он сумел. В особом приказе Сталина ещё тогда был отмечен среди лучших генералов, помните? Под Москвой первой ударной командовал, контрнаступление начинал. Да что говорить, сами знаете. А теперь Кузнецов в тени, не виден и не слышен. Должность вроде высокая, заместитель командующего фронтом, вся повседневная работа на нем, но зам и есть зам. А ему бы самостоятельно войну завершать. Заслужил.
Разумом сознавая, что Жуков не совсем прав или даже совсем не прав по отношению к Симоняку, я по-человечески понимал Георгия Константиновича и склонялся в его сторону, в сторону своего давнего и уважаемого коллеги генерал-полковника Кузнецова. И опять же сама судьба подсказывала справедливое решение. Василий Иванович Кузнецов действительно отличился в приграничном сражении, с боями отводя свою 3-ю армию. Факт, что успешно громил он гитлеровцев под Москвой, командуя 1-й ударной армией. И вот теперь, когда мы пересекли границу в обратном направлении и подступили к Берлину, не Кузнецову ли по праву возглавить армию, к тому же опять 3-ю, но не простую, а ударную! Случайны ли эти совпадения, или это указующая подсказка свыше, восстанавливающая справедливость?!
Жуков смягчился, уловив, что я разделяю его мнение. Пришлось несколько разочаровать его.
— Насчёт Кузнецова вы правы, но, считаю, не более. Симоняк — достойный человек и хороший командир. С сильным характером, не гнётся.
— А мало ли у нас достойных должностей для достойных людей! — повеселел Георгий Константинович. — Навоевался Симоняк, хватит с него, может в тылу покомандовать или на другом фронте.
— Верховному доложу, — пообещал я. — Он сам решит.
Завершая этот эпизод, должен сказать, что с переводом Симоняка в Москве торопиться не стали. Иосиф Виссарионович надеялся, что два кремня все же притрутся друг к другу. Но нет, искры от столкновения продолжали лететь. Сознавая, что столь ненормальное положение идёт во вред общему делу, Николай Павлович Симоняк в середине марта направил Сталину телеграмму с просьбой отозвать с поста командарма. Не желая обострять взаимоотношения с Жуковым и учитывая моё мнение, Иосиф Виссарионович просьбу удовлетворил. Симоняка перевели на другую должность, подальше от Жукова. А 3-ю ударную армию возглавил генерал Кузнецов.

 

 

«Интер-Пресса»  ✰  МТК «Вечная Память» ✰  Журнал «Маршалы Победы» ✰  Журнал-международник «Senator International» ✰  Журнал «Сенатор»